Путями Великого Россиянина - Александр Иванченко

Индонезии семь «автономных» штатов и девять марионеточных «государств», а также закрепить автономию султанатов, ничего у них не получилось.

17 августа 1945 года на многолюдном митинге в Джакарте индонезийский народ устами своего первого президента Ахмета Сукарно торжественно заявил:

«Мы, индонезийская нация, настоящим провозглашаем независимость Индонезии...» и, разумеется, неделимость и единство страны.

Одно, но великое слово объединило в единую нацию сотни разноязычных племён и десятки народов. Бхиннека тунггал ика – единство в многообразии!

Видимо, потому, что мой рассказ касался истории их страны, и Анди, и капитан Сувондо с лейтенантом Рахмади слушали меня с искренним интересом. Было видно, что почти всё в нём для них было если не откровение, то волнующая новость. Но та его часть, где речь шла о Бастиане, им явно не понравилась.

Слово придумал! – не удержался обычно деликатный капитан Сувондо. – Дайте мне идею, докажите, что она верна, и я вам сотню слов придумаю.

Конечно, – подхватил Анди, – Маклай всё разжевал, оставалось только мозгами немного пошевельнуть...

Он хотел добавить ещё что-то, но его оборвал лейтенант Рахмади. Вдруг зло:

Всегда так, индонезиец сделает, а кому-то лавры.

Я даже растерялся.

Вы не верите, что Маклай был русским?

Маклай – русский! Почему же тогда он Мак-лай?

Значит, не поверил.

После неловкой паузы пришлось мне начинать новый рассказ.

Почему действительно Миклухо-Маклай был Маклаем, а не Миклухой-Сидоровым или Миклухой-Петровым, у нас тоже пока мало кому известно. Сам Маклай о происхождении своей фамилии, такой странной для русского человека, и дальней своей родословной, за исключением краткого перечисления ближайших родственников по отцовской и материнской линиям, ничего не писал, а его биографы, особенно зарубежные часто сочиняют ему родословные каждый на свой лад, представляя русского учёного то шотландцем, то евреем.

Австралийский журналист Франк Сидней Гриноп, шотландец по национальности, издал в 1944 году в Сиднее книгу «Who travels alone» («О том, кто странствовал в одиночку»), в которой, в частности, писал:

«Пётр Великий не только посылал молодых людей учиться за границу, но также приглашал в Россию искусных мастеров из Голландии и Германии, Франции и Англии, из Шотландии...

Русские историки до сих пор уделяют большое внимание шотландцам, которые в те далёкие времена осели в России. Их было тогда много, покинувших свою поистине несчастную родину, которая, несмотря на всё своё мужество и длительную борьбу за независимость, теряла все шансы на успех... Среди этих людей находился и архитектор, которому Пётр Великий поручил составить проект Царского Села. Для шотландца Камерона это была большая честь. Потом архитектор Камерон и другие шотландцы смешались с запорожскими казаками на Днепре, переженились и обрусели. Вот почему среди русских появились такие фамилии, как Стюарт, Лесли, Маклай... В имени Миклухо-Маклай нет ничего славянского, и легко представить, что «Миклухо» – «Маклуре», а «Маклай» – «Мак- лей»...».

Итак, по Гринопу, Маклай – шотландец. Но откуда у автора такая уверенность? На этот вопрос Гриноп прямо не отвечает, однако в своей книге не раз ссылается на дневники Маргариты Роберт- сон – жены учёного, которая его родословную наверняка знала очень хорошо. Да, но во всех дневниках М. Робертсон шотландцы упоминаются лишь в одной записи от 14 августа 1888 года: «Я нахожу. Что среди русских встречается много шотландских... фамилий... Есть Лесли, Стюарты, Маклинги и т.д. Очень любопытно...»

Как видите, разница велика. О шотландском происхождении своего мужа М. Робертсон не говорит ни слова. Кроме того, шотландские фамилии она встречала среди русских, а вовсе не среди запорожских казаков, смешаться с которыми шотландцы никак не могли, так как в Россию их пригласил не Пётр I, а Екатерина II в 1779 году. Запорожская же Сечь по её монаршему повелению была разрушена и полностью уничтожена осенью 1774 года.

Но, может быть, Гриноп пользовался какими-то другими источниками, нам неизвестными? Нет, они-то как раз и вся скрытая за ними подоплёка нам известны.

В конце марта 1888 года в Санкт-Петербург прибыл английский журналист Бенджамин Моррисон, бывший репортёр «Одесского вестника» Беня Мирский, перекочевавший более десяти лет назад из солнечной Одессы в туманный Лондон, где переиначил свои имя и фамилию на английский лад и на газетно-журнальном поприще весьма преуспел, удостоился даже специальной премии Ротшильда, полученной от могущественного банкира за нашумевшие в Европе очерки из жизни двух недавно умерших великих авантюристов Карле Нессельроде – сына беспутной еврейки из Франктфурта-на- Майне, ставшего всесильным канцлером Российской империи, и графом при царе-юдофобе Николае I, и Бенджамина Дизраэли – внука мелкого еврейского спекулянта из Венеции, взлетевшего до высот премьер-министра Великобритании и получившего также титул графа от королевы-англоманки Виктории.

Биографические очерки, интервью и рассказы о разных выдающихся личностях для Бени Мирского, то есть теперь уже Бенджамина Моррисона, сделались основной его журналистской специальностью. Замечательный мастер излюбленного жанра, постоянно в Англии он нигде не работал, предпочитая заключать отдельные контракты на вольно предложенные темы. На сей раз с ним вошли в соглашение крупная лондонская газета «Дейли ньюс» и еженедельник «Санди тайме», которым он обязался привезти из России серию автобиографических интервью знаменитого учёного-путешественника Николая Николаевича Миклухо-Маклая, чья личная жизнь, необыкновенные приключения и труды вызывали в Великобритании острый интерес как среди обывателей, так и в учёных, и в государственных кругах. Немалый интерес к нему проявляла и верхушка еврейской общины – раввинат.

Легче всего, конечно, понять любопытство обывателя. Что в Англии, что в России, да и в любой иной стране овеянные экзотической романтикой люди везде привлекают тех, кого мы называем публикой, одинаково. Другое дело учёные и государственные мужи, тем более раввины. Их интересами руководили мотивы, естественно, достаточно серьёзные.

Как мы помним, ещё в 1873 году в Батавии первым верно осмыслил и оценил значение работ Маклая о папуасах Новой Гвинеи голландец ван Реннефт. В последующие девять лет свои новогвинейские изыскания учёный значительно обогатил исследованиями и наблюдениями в других частях Океании и Австралии, по существу завершив создание целой науки о человеке, неопровержимо доказывающей биологическое равенство людей всех наций и рас. Но никакого обобщающего труда на эту тему к тому времени он издать не успел, как не сумел сделать этого и до конца своей жизни. Почти все его научные публикации носили преимущественно характер предварительных сообщений. Однако тем, кто в учёном мире за ним внимательно следил, они в совокупности давали возможность составить для себя ясную и в общем-то цельную картину из того важнейшего, что он открыл. В Англии одним из таких учёных был ближайший сподвижник и неутомимый популяризатор трудов Чарлза Дарвина Томас Гексли, находившийся также в близких отношениях с профессором Иенского университета Эрнстом Геккелем, у которого учился Маклай и который имел огромное влияние на своего сначала студента, а потом ассистента. Геккель же познакомил Мак- лая с Гексли, и тот затем в 1870 году вместе с президентом Лондонского географического общества Родериком Мурчинсоном[5] оказали ему большую помощь в его подготовке к путешествию на Новую Гвинею.

Словом, Гексли и Маклай были давними знакомцами и, можно сказать, несмотря на порядочную разницу в возрасте, даже друзьями, хотя Гексли, которого в Лондоне не без основания называли совестью английской науки, долгое время искренне придерживался взглядов прямо противоположных взглядам Маклая, то есть был убеждённым полигенистом. Но в том-то и заключается подлинное величие настоящего учёного, чтобы уметь беспристрастно проанализировать чужое мнение и, если того требует истина, признать его, хотя оно и противоречит твоим собственным теоретическим построениям, может быть, и выстраданным в муках. Ас Гексли в данном случае так и произошло.

Будучи горячим патриотом своего Отечества, гордясь и радуясь процветанием и могуществом Британской империи, он в то же время прекрасно сознавал, что это процветание и могущество владычицы морей обусловлено прежде всего её необъятными колониями. А там, естественно, рабство со всеми его, мягко говоря, неприглядными атрибутами, смириться с чем человеколюбивая, готовая на любые жертвы во имя справедливости натура Гексли просто так не могла. В молодости он яростно клеймил плантаторов Южной Америки за их бесчеловечное обращение с чернокожими рабами и всю жизнь не переставал громить христианскую церковь за её кровавые крестовые походы и смрадные костры инквизиции, выступая на диспутах с папистами и протестантами с одинаково гневными речами: