Путями Великого Россиянина - Александр Иванченко

Негодующий зал ревел.

Но служкам что? Так решил совет раввинов Амстердама. Тот же, кто пренебрегает словами раввинов...

Только это и могло образумить заполнившую все проходы между скамейками, плотную, разъярённую толпу в синагоге. Оно, видать, хлестнуло по неё, словно многохвостным бичём, ибо она также, как выдохнула разом: «Малкус!», разом вдруг и утихла, затаилась...

39 положенных по ритуалу ударов хорошо намокшими в рассоле сыромятными ремнями служки отсчитали.

Вытирают тыльными сторонами ладоней взмокшие лбы с низко надвинутыми ермолками из чёрного бархата. Узкие лица оттого особенно белокожие – настоящие Ашкенази (евреи – преимущественно выходцы из Хазарии, говорящие на идиш), а закатанные до локтей руки нежно розовые, в редких сивых волосинках. Туго обтянувшие икры ног голенища сапог отливают хромовым глянцем.

Бросив в ведро ремни, отдыхают, запрокинув кверху подбородки. Они знают, когда на спине этого, колодой лежащего, немного ещё проступающая из богрово-синих, но уже темнеющих полос, кровь сочиться перестанет, тогда сволокут его с помоста, протянут ногами вперёд, как мертвяка, по расступившемуся людскому коридору через весь зал и бросят на парадный порог синагоги, чтобы каждый, кто из неё будет выходить, не мог через него переступить; и служки проследят, чтобы каждый не забыл на него плюнуть.

... После всего, что с ним произошло, у него ещё хватило сил написать книгу «Exemplor humanae vital» («Пример одной человеческой жизни»). Держать её в руках мне не довелось, но сквозь великую даль времени я вижу склонившегося над рукописью Уриэля, и душа моя прочитала каждую строку этой второй его книги. И увидела, какая строка как легла на ворсистую нелинованную желтоватую бумагу, со всеми её неровностями и поскребными в лете завитками букв. Едва поспевал за мыслью, потому гусиное перо редко подтачивал... Последняя строка выделена отдельным абзацем:

«Нельзя соткать жизнь из гордыни, ненависти и зла».

Потом было ясное весеннее утро. Над Амстердамом между переустроенной человеком грешной Землёй и непорочно голубым Небом несли Добро людям кроткие в белизне своей облака.

Биографы Акосты дату не сообщают, но я точно знаю: это было 8 (21) марта, когда над Азиатско-Европейским материком Солнце входит в срединную полосу знаков Зодиака.

К Уриэлю в его убогое, в сыром подвале, убежище изгоя зашёл живший в Амстердаме итальянец Лоренцо Сельвиаги – единственный человек, который, казалось, вопреки здравому рассудку всё же изредка продолжал его навещать. Он отдал ему рукопись, попросил устроить её к какому-нибудь их типографов, лучше всего в Риме. Но денег с типографа не брать, гонорар не нужен.

Посидели у сколоченного из грубых досок стола на табуретах их таких же досок. Уриэль с признательностью и любовью смотрел на Лоренцо, молча улыбался. В важном они научились понимать друг друга без слов. Так молча и беседовали, ибо что из сокровенного откроешь, если и желаешь, словами?

Вот Уриэль, пригасив улыбку мавра, хлопнул ладонями по коленям. Рывком встал. На минутку задумался.

Будто всем своим просветлённым лицом, а не только языком и губами, сказал:

Можно было бы назвать эту книгу, – кивком указал на свёрток рукописи в руках Лоренцо, – «Моё «Я» – микрокосмос в макрокосмосе», но люди и так поймут...

Жестом велел Лоренцо остаться пока в его жилище. Сам устремился на скорый шаг к выходу. В дверях на полушаге приостановился, подмигнул Лоренцо, сверкнул глазами и улыбкой:

Будь здоров!

... В тот же день ближе к вечеру его сняли с дерева в загород-

ной липовой роще. Кто-то случайно набрёл, гулял, наверное, по весенней роще.

До отпущенного ему часа он не дожил один год. Мог прожить четыре с половиной года по юпитерному календарю – 54 земных, было же ему – 53, как мне теперь.

Я слышу твой голос, Уриэль:

Моё «Я» – микрокосмос в макрокосмосе...

И хор:

Если иноверец, акум или гой, читает Наику, он достоин смерти.

Ничего, Уриэль, свою смерть я вижу – в распрю с ней мы не войдём. А мысли, высказанные в конце твоей второй книги, и вот это, что слышу, сознаю и принимаю.

В одном из писем Миклухо-Маклая с острова Ява своему добросердечному и умному другу баронессе Эдите Фёдоровне Роден читаю:

«Чем больше наблюдаешь за европейскими миссионерами и колонистами, тем больше изумляешься. Порядочных людей среди них немало, но редко кто (откровенно сказать, я пока таких не встречал, но, наверное, они должны всё-таки быть) даёт себе труд изучить сначала мировоззрение и понятия тех, кому они навязывают свои убеждения и порядок вещей. Поэтому даже там, где, кажется, нет языковых преград, враждебность с одной стороны и подозрительное недоверие – с другой только нарастают, и всё это рано или поздно неминуемо приведёт к взрыву. Всякий пришелец, если на каком-то куске земли утвердились и пра-пра-праотцы его, в своём хотении сохранить унаследованный от отцов индивидуум должен помнить, что здесь он всё же пришелец, и сохранить себя может до возможного в будущем разумного компромисса при единственно приемлемом условии: всё начинать надо, как говорят у нас на Руси, с азов, то есть с изучения мировоззрения хозяев земли, притом всей их эволюции, от первичных мифов до сегодняшнего повседневного житья-бытья. Чтобы вместо враждебности вызвать к себе интерес, своё желательно показывать, но не навязывать...»

Речь идёт о голландцах, которые за три с половиной века своего господства в Нидерландской Ост-Индии так и не поняли этого в общем-то простого условия для «возможного в будущем разумного компромисса». Вероятно, в самонадеянности своей и не подумали, что тем самым день за днём подрубают сук, на котором сидят.

В отличие от голландцев в Индонезии евреи ни в Древней Руси, ни в России колонистами в прямом смысле слова никогда не были. Не являются они и коренными или ставшими коренными жителями нашей страны, как это можно подумать, читая стихотворение В. Халуповича из Лениграда, которое попалось мне на глаза в газете «Книжное обозрение» за 8 июля 1988 года.

Мои мать и отец в эту землю зарыты.

Мои бабушки с дедом на этой земле сожжены.

Казаками Хмельницкого здесь мои предки забиты.

И Владимиром пращуры на нет сведены.

Мне Татищев открыл в словаре своём, слогом старинным,

Как изгнали нас в Польшу, а после вернули опять.

Нам пахать лишь однажды дозволил указ «Катерины»,

Чтоб два века потом всё, что можно, пытаться отнять.

Слуги бога-еврея «анафему» в церкви трубили,

Онемеченный царь нас чертою оседлости гнул.

Балагуры, сапожники, мы эту землю любили,

За неё шли на смерть, если враг на неё посягнул...

Здесь, на этой земле, я евреем родился однажды.

За моею спиной здесь не меньше, чем десять веков.

Я на этой земле за неё и радею, и стражду,

За неё в нашем веке и горя хватил, и оков.

Как молитву, шепчу её схожее с росами имя.

Чтоб родила она! Чтоб метели над ней не мели!

Ну а те, что считают на этой земле нас чужими,

Может, сами лишь пасынки этой нежданной земли?

О В. Халуповиче из Ленинграда я не знаю ничего и вместе с тем стихотворением своим он поведал мне о себе многое. Мне стала понятна его грусть-кручина. О ней ясно говорят слова «СЛУГИ БОГА-ЕВРЕЯ...» и не прямо утверждающая мнение В. Халуповича о тех, «что считают на этой земле нас чужими», а в виде вопроса, но для него самого достаточно самопризнательная последняя строка стихотворения: «Может, лишь сами пасынки этой НЕЖДАННОЙ земли?». Не будь этих трёх слов и приведённой полностью строки, я не утруждал бы разум свой ни анализом неправильной русской речи, как у ныне самых шумных поэтов, провозгласивших себя «прорабами духа» и «сторожевыми собаками перестройки» и на том пробившихся в «витии народные», не принадлежа к этому народу, ни анализом превратно истолкованных исторических фактов, как у некоторых наших современных многомиллионнотиражных прозаиков, проповедующих, к тому же, не всегда, правда, заметно для простака, нашу природную славянскую якобы неполноценность и помноженное на циничное отношение к «простонародью» вместе с преступными деяниями против него равнодушие к Родине.

Тем более, что В. Халупович из Ленинграда подарил мне и миг приятной улыбки – «схожее с росами имя». Пусть у него это только поэтическая метафора, но в ней есть и доля правды. Имя Россия действительно частично связано со словом «роса», которым нарёк себя целый народ (дальше я объясню почему он нарёк себя именно так), а не произошло от реки Рось, у берегов которой я не ОДНАЖДЫ, то есть не в силу каких-то случайных обстоятельств, а по вполне естественной причине родился, поскольку берега этой реки – одна из первоколыбелей моих пращуров, которые не без серьёзных на то оснований дали реке не какие-то другое по смыслу, а своё народное самоназвание, но не наоборот, как считают многие наши учёные, не задумываясь над тем, почему, например, у Шотландии и Палестины исконно словенские наименования. «Скотланд, Скотия» – так произносят шотландцы. На светском древнерусском языке, если судить хотя бы по лексике обширной поэмы поэта-»язычника» Славомысла «Песнь о побиении иудейской Хазарии Светославом Хоробре», написанной, вероятно, в XII-XIII веках русской докирилловской азбукой и литографически воспроизведённой в книге польского учёного Фаддея Воланского «Памятники письменности слов'ян до Рождества Христова» (Варшава, 1847 г.), правильно не «товар», как нам толкуют, а всё же «скот». Товаром он назывался лишь как одна из мер имущества – товару столько-то голов лошадей, коров или овец. «Лань» – «земля» в значении «страна» (не надо путать с поэтическим «трепетная лань» – мираж или что-то быстролётное и нежное); «ланы» – «пастбища, выпасы» или «нивы»; «лан» и «лад» – «устройство земли». Поэтому не на каком-то гипотетическом индоевропейском языке (это отдельная тема, и я обладаю обширнейшим, начиная с XYI века до н.э., материалом, чтобы, на мой взгляд, убедительно опровергнуть все умозаключения об индоевропейцах, никаких предметных следов которых археологи пока не нашли и вряд ли найдут, ибо россказни о них исходят в основном из Западной Европы), а исконно древнеслов'янском: «Скотланд» – «Страна скотоводов», как оно и было в течение долгих веков. А «Палестина» – «Опалённое становище» – место, где знойно. Почти однородное с ним также современное «палеолит», которое нам толкуют как якобы от древнегреческого «палео» – «давний» и «литое» – «камень», что буквально значит «давний камень». У Славомысла же находим наше древнее «палелет» – «палить» и «лететь», то есть погребальное пламя, ибо покойников сжигали на костре, но сгорало тело, а душа отлетала к небесам. Однако в связи с этим в поэме говорится не о погребальных кострах, а о том, что на Земле когда- то, ещё до великих льдов, был «палелет», во время которого почти всё сгорело, как на Месацiаiсiе (Луне), но душа Земли к небесам не отлетела, а ушла в глубины, чтобы снова потом извергнуться на поверхность многими огнями, но огнями не истребительными, поскольку это огни души, а рождающими воду, вода же – новую жизнь. И душа Mecaqiacia от него тоже не отлетела, иначе он не смог бы отражать энергию Солнца, так как мёртвое вещество, без души, принимать в себя энергию и отдавать её в новом качестве не может, что в наш век космонавтики, когда на Луне побывали американские астронавты и советский луноход, как читателю известно, и доказано – ядро ближайшего спутника Земли действительно не угасло. А позже и советские, и американские астрономы зафиксировали на Луне вспышки гейзеров или вулканов.