Великое плавание - Зинаида Шишова

Вечером этого дня Аотак обратился к адмиралу с просьбой отпустить его на «Пинту», так как в эту ночьматросы, говорил он, задумали с борта корабля ловить рыбу с факелами по индейскому способу. Господин дал ему на это разрешение.

Надо знать, что «Пиита» самое быстроходное судно в нашей небольшой флотилии.

21 ноября около двенадцати часов ночи «Пинта», всегда опережающая оба судна, скрылась из виду. Господин велел всю ночь поддерживать на мачте «Санта-Марии» сигнальные огни, чтобы Пинсон мог легко найти нас. Однако «Пинта» не вернулась.

Это наполнило все сердца тревогой, так как каждый невольно припомнил, что на «Пинте» находятся Кристоваль Кинтеро и Гомес Раскон, Хуан Родриго Бермехо, а также многие матросы, переведенные на «Пинту» после бунта. Обратили внимание и на то, что исчез также Хуан Яньес. Теперь стало понятным, почему так часто беседовал Пинсон с могерцем.

– Как волка ни корми, а он все в лес глядит, – сказал Хуан Роса. – Не знаю, почему вы замалчивали поведение трактирщика и не открыли его козни адмиралу.

Меня поразило отсутствие Аотака. Индеец так привязан ко мне и Орниччо, что никогда намеренно нас не покинул бы. Я думаю, что Пинсон увез его обманом. Возможно, что разговоры о золотоносной стране Банеке смутили капитана, и он решился нарушить присягу, а Аотак ему необходим как переводчик.

Каждый строил различные предположения, но достоверно никто не мог ничего сказать.

Я несколько раз проходил мимо каюты адмирала и видел, что он, не меняя положения, грустно сидит, опершись на руку.

К нему я не решался подойти, Орниччо меня избегал, Аотака увезли на «Пинте», синьор Марио был занят приведением в порядок коллекций, собранных на островах, а матросы шептались по углам. Я чувствовал себя очень одиноким и несчастным.

В унынии я сошел на берег и молча бродил один в течение нескольких часов. Движение на корабле утихло, боцман просвистел к вечерней молитве, пора было возвращаться на корабль.

Проходя мимо кустов, я услышал какое-то хрипение и ворчание.

Вытянув шею, я, сдерживая дыхание, прислушивался несколько минут. Несомненно в кустах находилось какое-то живое существо. Я различал тяжелое, прерывистое дыхание и звуки, напоминающие икоту или подавленные рыдания. Мои глаза, привыкшие к темноте, различали светлое пятно в темной листве. И, приглядевшись, я, к своему удивлению, увидел скрюченную человеческую фигуру.

Был ли неизвестный болен или ранен, но он сидел, поджав ноги, обхватив живот и склонив голову к самой земле. Он покачивался и время от времени вздыхал и стонал. Движимый чувством сострадания, я тотчас же наклонился над ним.

Каково же было мое изумление, когда в скрюченной фигуре я узнал Яньеса Крота.

– Хуан Яньес! – невольно воскликнул я. – Значит, ты не уехал с капитаном Пинсоном?

– Будь проклято имя Пинсона на веки вечные! – воскликнул бывший трактирщик и, уткнувшись головой в колени, зарыдал с таким отчаянием, что я невольно стал участливо упрашивать его успокоиться.

Опираясь на мою руку, он поднялся, но, боже мой, вкаком ужасном виде он был! Одежда его была изорвана в клочья, лицо покрыто синяками и кровоподтеками, ногти на одной руке вырваны с мясом.

– Кто тебя так отделал? – спросил я в ужасе.

Но могерец молчал; тяжело дыша, он поднимался со мной по тропинке.

Когда перед нами вырисовались очертания «Ниньи» и «Санта-Марии», он опять в отчаянии упал на землю, рвал на себе волосы и царапал землю.

– Меня обокрали, Руппи, и обокрал меня не кто иной, как этот красавчик Алонсо Пинсон, палосский богач.

– Что ты говоришь, Яньес! – сказал я. – Разве ты вез с собой какие-нибудь ценности на корабле? И как тебя мог обокрасть капитан Пинсон?

– Горе мне, горе мне! – закричал бывший трактирщик. – У меня было только одно богатство – моя карта, и ту Пинсон обманом увез от меня!

Внезапная догадка мелькнула у меня в голове, и я сказал:

– Хуан Яньес, перестань плакать, это недостойно мужчины. Успокойся и, если это может тебя облегчить, поделись со мной своим горем.

В ответ на это с уст его полились проклятия и жалобы.

– Я потерял все имущество и дом и нищим ушел в плавание, – причитал он, – но недаром я сын Алонсо Яньеса, который четыре раза терял свое имущество, однако умер богачом. Еще в Палосе я горел желанием вложить свои деньги в предприятие адмирала, но после пожара я остался нищим. Меня привлекали не безумные мечты об Индии, а слухи о богатом острове Антилия, где золото, говорят, находят в самородках. Он был обозначен на карте старика Кальвахары, но я боялся и прикоснуться к ней, остерегаясь заразы. От старика я узнал, что карта продана адмиралу и он ее велел кому-то перерисовать. Сколько трудов и хитрости мне понадобилось, чтобы подменить эту карту!

Я слушал могерца затаив дыхание. Так вот, значит, какой вид имел ангел, распорядившийся картой господина!

– Я видел, – продолжал бывший трактирщик, – что адмирал плывет по неправильному курсу, и пытался взбунтовать команду. Для этой цели я выпустил воду из бочки, но эти проклятые ослы никак не хотели взбунтоваться. Услыхав, что адмирал грубо обошелся с Пинсоном, я решил, что в нем найду союзника. Но негодный капитан с презрением оттолкнул меня и пообещал рассказать обо всем адмиралу. Меня спасло злопамятство твоего господина, не давшее ему даже выслушать капитана до конца. Он никак не может простить Пинсону заступничество за Хуана Родриго Бермехо. Он не поверил командиру «Пинты» и выгнал его из своей каюты. Тогда я вторично обратился к Пинсону и показал ему похищенную у адмирала карту. Я внушил ему мысль отправиться самому на поиски страны Банеке, которая, быть может, и есть остров Антилия. Я, а не кто другой, посоветовал ему увезти Аотака, потому что в дальнейшем он пригодится как переводчик.

– Где же карта? – спросил я, несмотря на все отвращение, которое вызывала во мне исповедь бывшего трактирщика.

– Карта у Пинсона! – воскликнул он в ярости. – Мы сговорились, что отплываем в ночь с четверга на пятницу. Когда я явился, на «Пинте» уже были подняты паруса. Я, ничего не подозревая, отдал карту Пинсону, и мы вдвоем разметили предстоящий путь. А потом. – крикнул он, задыхаясь от ярости, – а потом они сбросили меня с корабля на прибрежные скалы, и Хуан Родриго Бермехо разбил мне пальцы веслом, когда я, поплыв за кораблем, попытался взобраться на борт!

– А Пинсон? – спросил я.

– Будь проклят этот Пинсон! Он крикнул мне вслед: «Ступай и объясни своему адмиралу, кого он считает своим верным слугой. Здесь, на борту „Пинты“, двадцать шесть человек, но среди них нет ни одного предателя».

– Что же ты плачешь, Яньес? – сказал я. – Разве ты не получил по заслугам? Ступай немедленно к адмиралу, потому что все считают, что ты сбежал с Пинсоном.

– Что мне сказать адмиралу? – пробормотал он. – Открыть всю правду?. Мне нечего терять. А как любопытно будет видеть лицо этого гордеца, когда он узнает обо всем!

Мысль об этом еще не приходила мне в голову. Но я немедленно представил себе гнев, ярость и отчаяние адмирала. Не пошатнет ли это его гордой уверенности в себе? Перенесет ли господин такое горькое разочарование? Нет, ни в коем случае нельзя допустить, чтобы негодяй открыл всю правду.

– Не будь дураком, Хуан Яньес! – сказал я. – Если я не выдаю тебя, то зачем же тебе самому лезть в петлю? Ты говоришь, что тебе уже нечего терять, а разве жизнь человеческая не дороже всех богатств?.

Два дня мы прождали Пинсона, и наутро третьего адмирал отдал приказание продолжать путь.

22 ноября наша уменьшившаяся флотилия двинулась дальше на юго-восток.

В пятницу, 23 ноября, мы приблизились к мысу, который бывшие с нами индейцы называли «Бохио». Ни один из этих людей не решался подойти к бортам, они все сбились в кучу, как испуганное стадо овец, так как здесь, по их словам, обитает сильный и воинственный народ канниба.

Не найдя у мыса удобной стоянки, мы вынуждены были вернуться к замеченной по пути бухте, и это был самый удобный рейд из всех, виденных нами.

В воскресенье, как всегда, мы отдыхали. И господин, осматривая берег, нашел камешки, сходные с теми, какие выбросил Орниччо. Это вернуло адмиралу доброе расположение духа, но мне напомнило ссору с моим дорогим другом. Я видел его осунувшееся лицо и грустные глаза, и у меня болело сердце, так как он уже не отвечал улыбкой на мою улыбку.

Господин окончательно уверился, что мы плывем вдоль берегов материка. Народ канниба, совершающий набеги на здешних робких обитателей, – это, очевидно, отряды Великого хана, собирающие дань с этих отдаленных областей.

Удобную, защищенную от ветров гавань, в которой мы простояли десять дней, господин назвал «Порто-Санто».

4 декабря, в день отплытия, я, наконец не выдержав, подошел к Орниччо и сказал ему, что прошу его забыть нашу размолвку.

– Друг и брат мой, – ответил он мне на это, – я никогда не любил тебя больше, чем в эти дни. Но меня гнетет горе, которым я не могу с тобой поделиться, и я радуюсь нашей размолвке, так как она отдаляет тебя от меня.