Суд волков - Жеральд Мессадье

Жанна не видела сына с Рождества. Тринадцатая весна внезапно превратила его в юношу. Она была поражена. Сначала его сходством с отцом, которое стало совершенно очевидным. Ибо от Жанны он унаследовал только белую кожу и светлые волосы, тогда как узкое лицо с выступающими скулами и упрямый выпуклый лоб, несомненно, восходили к Монкорбье. Затем страстностью, сквозившей во всех его жестах и одухотворявшей красоту пылкой юности. Мятежные кудри, казалось, трепетали от каждого порыва его души. Подвижные губы вступали в разговор раньше голоса, а всегда смеющиеся глаза придавали особый оттенок его речам: в них звучали сила, ирония, нежность. Возмужание отразилось и на лице его, и на стати.

Она впервые подумала, что Монкорбье сделал ей необыкновенный подарок. Эта мысль на миг возмутила ее. Ведь Монкорбье ее изнасиловал. Пусть она сама спровоцировала его, все равно это был мерзкий поступок, но из мерзости возник живой шедевр – Франсуа де л'Эстуаль.

Правда, Франсуа Монкорбье полюбил ее. Отрицать этого она не могла и сама потом отдалась насильнику. Со страстью. И делала это не один раз.

Он был негодяем. Всегда хотел только денег. Он был не только насильником, но и вором. Она его ненавидела. Но именно он подарил ей такого сына.

Она высокомерно отвергла его. За бесконечные измены. За разбой. И из опасения заключить союз с человеком, которому постоянно угрожала тюрьма или виселица.

Любить и ненавидеть одновременно – возможно ли такое?

Она была не в состоянии больше размышлять об этом. Не в состоянии сейчас. Она увидела, как Франсуа, посадив Деодата к себе на колени, стал показывать ту же игру с тенями, которой некогда развлекал его Жак, когда он сам был ребенком.

Удивление Жанны, несомненно, разделяли все. Особенно Анжела: она едва узнала мальчика, с которым еще несколько месяцев назад носилась по дому. Прежняя непринужденность в отношениях с ним исчезла напрочь, и все ее поведение свидетельствовало о внезапной сдержанности, что не ускользнуло ни от Жака, ни от Жанны: они вполголоса, в осторожных выражениях, обменялись мнением на сей счет – Анжела явно испытывала к юноше нечто вроде влечения.

В первые же часы после приезда мальчиков стало ясно, что Франсуа больше не может спать в одной комнате с кормилицей. Было решено, что он будет ночевать у госпожи Контривель, которая после смерти мужа жила одна и имела три свободные спальни.

Угадал ли Жозеф вопросы, которые никто не смел задать? Он объявил, что также заночует в жилище госпожи Контривель.

Обретя диплом доктора, Жозеф де л'Эстуаль вовсе не утратил своего лукавства. Звание свое он получил summa cum laude[28], и наставники убеждали его занять должность профессора в университете.

– Вот, – сказал он шутливо, разворачивая подтверждающий его звание свиток, чтобы показать всем. – Я могу побеседовать с вами о Гийоме Овернском[29] и первом постулате, о сущности и существовании, о Дунсе Скоте, который утверждает, что существо есть нечто, чему существование соответствует по природе своей и которое включает все, что наличествует в категориях, но вместе с тем не знаю, есмь ли я или же существую, и это в любом случае ничего не меняет в возникшей передо мной дилемме, ибо в настоящий момент я бы охотно выпил стакан ипокраса, а если к нему добавится одна из превосходных пышек с сыром, испеченных женой моего брата, мне станет совсем хорошо!

Жак расхохотался:

– Да ты стал еще более дерзок, чем прежде!

– Возлюбленный брат, прими во внимание мои обстоятельства. Я был евреем, потому что евреем был мой отец. Теперь я христианин, потому что ты стал христианином. Меня звали Штерн, теперь я зовусь де л'Эстуаль. Весил я девяносто восемь ливров, теперь мой вес – сто тридцать. Я ем свинину, хотя прежде не выносил ее. Следовательно, личность моя весьма неустойчива. Какой Жозеф является истинным? Штерн или л'Эстуаль? Вчерашний или сегодняшний? Тот, что не выносил свинину, или тот, который готов ее есть? Поскольку я полностью сознаю свою неуверенность и мне нечего возразить наставникам, которые уверяют меня, будто Солнце вращается вокруг Земли, я честно учу все, что они говорят. Обладая – к счастью или к несчастью – хорошей памятью, я в точности запоминаю их речи и повторяю их, словно ярмарочный попугай, который твердит: "Здравствуйте, мессир, вы меня очень порадуете монеткой".

Жанна была очарована этими хитроумными рассуждениями и сквозившей в них иронией. Тем более что красота Жозефа стала еще более утонченной – настолько же, насколько красота Франсуа стала мужественной. Жозеф был похож на бабочку с жалом осы. Она засмеялась. Подала ему пышку и стакан ипокраса.

– Но ты сам, – спросила она, – во что ты веришь?

– Жена брата моего, меня обучали философии в надежде, что я воспользуюсь ею для восхваления моих превосходных наставников и тех, кто предшествовал им, но главное – для убеждения простых смертных, что все волнующие их вопросы давно разрешены блистательными умами, посланными Божественной силой с целью просветить их. Задаешь вопрос, получаешь ответ, заготовленный для таких, как ты, и радуйся, а недовольство будет признаком глупости, мятежа и, что хуже всего, святотатства. Философия – не что иное, как орудие власти университета, каковой есть орудие тирании церкви. Чтобы полностью удовлетворить желания моих добрых наставников, мне следовало бы прислуживать им и одновременно тиранить людей, которые не получили такого образования, как я.

– Зачем же ты его получил? – спросил Жак.

– Чтобы все вы ощутили гордость за то, что среди вас находится знаменитый философ по имени Жозеф де л'Эстуаль! – ответил юноша с насмешливым видом.

Он весело жевал пышку.

– Значит, так ты влияешь на Франсуа? – с тревогой спросила Жанна.

– Вовсе нет, вовсе нет! – запротестовал Жозеф. – Франсуа сам, задолго до меня, пришел к выводу, что его обучают всякой чепухе. Ведь именно он сказал мне, когда мы ехали в Париж: "Если бы знания служили общему благу и возвышению человеческой природы, всем было бы известно, что ведьм и колдуний не существует, и моей матери не грозила бы опасность сгореть на костре из-за того, что какой-то алчный мерзавец рассказывал о ней всякий вздор".

В комнате воцарилась тишина. Все, кто поддерживал Жанну во время суда, договорились ни слова не говорить об этом школярам. Маловероятно, чтобы до их коллежа в Орлеане дошли слухи о парижском процессе. Не было нужды понапрасну отягощать их душу ужасным переживанием.

И вдруг выясняется, что им все известно.

– Так вы знали? – прошептала Жанна.

– На следующий же день после суда, – сказал Франсуа, – меня вызвал ректор коллежа и сообщил, что тебя обвинили в колдовстве, а затем оправдали. Он сказал: "Мне достаточно знать вас, чтобы не сомневаться: вы не можете быть сыном колдуньи. Помолимся Господу и возблагодарим Его за милость!" Он велел мне и Жозефу молиться в течение часа, и мы молились. И еще отслужили благодарственный молебен. Ты мне ничего не говорила. Я решил, что ты поступила так сознательно.

– Это был позор! – воскликнула Жанна. – Я хотела оградить тебя от него.

– Но мы всё знали в подробностях, – заявил Жозеф. – Это укрепило нас в убеждении, что те люди, которые больше всех толкуют о дьяволе, извлекают из этого выгоду.

– И сегодня я снова повторяю, – решительно продолжил Франсуа, – если бы знание действительно служило общему благу, мы не наблюдали бы сегодня, как все эти знатные сеньоры пытаются отнять власть у короля. У них были лучшие учителя королевства, а они дерутся, как конюхи.

Жанна была поражена: до сих пор она питала высочайшее уважение к знанию. Она так гордилась, что выучилась читать и писать! Ей хотелось бы, подобно им, разговаривать на греческом и на латыни, которую она разбирала с большим трудом – и то благодаря урокам Франсуа Монкорбье. Она преклонялась перед учеными людьми. Но вот ее сын с презрением их осудил, а Жозеф – сам человек ученый и с необыкновенными способностями – объясняет, что все его познания представляют собой ненужный хлам. И доказывает это так, что с ним трудно не согласиться.

Итак, из своей учебы оба мальчика извлекли лишь одно – вывод о бессмысленности знаний. Эта их преждевременная мудрость тоже смущала ее. Возможно, достоинство образования состоит в том, что оно учит мыслить. Возможно, именно этого не хватало Дени.

Жак выглядел задумчивым.

– Жозеф, – сказал он наконец, – пришло время передать тебе твою часть наследства. Она возросла. Раньше у тебя было сто тридцать семь тысяч пятьсот пятьдесят ливров. Теперь ты имеешь двести восемьдесят одну тысячу.

На лице Жозефа отразилось удовлетворение.

– Итак, я передам тебе эти деньги, – продолжал Жак, – но хочу спросить, что ты намерен с ними делать. А также чем ты хочешь заняться в жизни.

– А я прошу тебя, Жак, не передавать мне мою долю, – сказал Жозеф, помолчав. – Во всем, что касается денег, ты одарен гораздо больше меня. Ты умеешь извлекать из них прибыль.