Конец фильма, или Гипсовый трубач - Юрий Поляков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Кокотов!
— Я! — по-военному привстав, откликнулся Андрей Львович.
— Вы все запомнили?
— Все!
— Хорошо. Потом, после встречи у водопада, мне нужен такой поворот сюжета, какого не ожидает никто, даже я. Понятно?
— Да…
— Ну, мне пора. Ужинайте без меня. Буду исправлять ваши ошибки.
— Какие же?
— Поведу Валентину в ресторан «Сказка» — утешать. Так обидеть женщину! Ай-ай-ай! В последний раз советую — женитесь!
— Я подумаю!
— Не пожалеете!
— А почему без Регины Федоровны? — спросил автор «Русалок в бикини», позволив себе гомеопатическую гранулу сарказма. — Она не заревнует?
— Она на бюллетене. Но вы зря волнуетесь: мои женщины воспитаны в лучших традициях взаимозаменяемости!
— А как же Маргарита Ефимовна с зонтиком?
— Подрастете — поймете!
16. МЕМЕНТО МОРИ!
На ужин Кокотов отправился в одиночестве. Без хамоватого игровода и влекущей пионерки он чувствовал себя брошенным. В столовой царило оживление: перед старушками стояли бокалы с белым вином и тарелочки с виноградом, мелко-зеленым, как незрелый крыжовник. Старичкам же досталось по рюмке водки, к которой вместо закуски прилагались нарезанные кружками соленые огурцы, крупные, словно кабачки.
— У нас праздник? — спросил Кокотов Галину Ивановну, радостно выкатившуюся ему навстречу.
— Поминки. Скобеев помер, — блестя нетрезвыми глазами, кивнула она на некролог, не замеченный писодеем.
К мольберту был прикноплен лист ватмана, а под ним, на полочке для кистей лежали две красные гвоздики. С фотографии строго смотрел крепколицый старик с высоким седым зачесом, густыми пегими бровями и многослойной, как бекон, орденской колодкой на двубортном пиджаке с широкими лацканами. По датам рождения и смерти выходило, что прожил покойный — дай Бог каждому! — без малого девяносто годков: сиротствовал, окончил ремесленное училище, потом — втуз, воевал, был замполитом, организовывал дивизионную печать в танковых войсках, возглавлял драмтеатр Тихоокеанского флота, а затем дорос до начальника управления кадров Минкульта…
— Что-то я такого не припомню! — удивился Кокотов.
— И не припомните! Его в больницу еще до вас увезли, — ответила сестра-хозяйка, глядя на автора «Беса наготы» с хмельным обожаньем. — А если и увидели — все равно бы не узнали! Очень изменился, бедный. Рак…
— Лечился? — спросил сочувственно писодей, морща нос и чувствуя в ноздре набухшую горошину.
— Нет, от операции он отказался. Все чагу в термосе заваривал. Год держался. Схоронили на Ваганьковском рядом с женой. Внуки, жадные, после кладбища нашим дедам даже стол не накрыли. Бездынько эпиграмму сочинил:
Внуки СкобееваВышли скупей его…
— Хорошая рифма.
— А что же вы сегодня один? — спросила она, понизив голос.
— У Дмитрия Антоновича дела…
— Знаем мы эти дела! — засмеялась Галина Ивановна и бросила на «Похитителя поцелуев» такой взгляд, что он поежился, заподозрив, какие мощные желания кипят в этом труднодоступном для любви теле.
В столовой уже началось броуновское движение, какое охватывает обычно коллектив, прибегший к алкоголю. Между столами нетвердо скитались ветхие насельники, одержимые желанием с кем-то чокнуться. Многие ринулись к Ласунской: рюмки к ней одновременно протянули режиссер Юркевич, композитор Глухонян, скульптор Ваячич и архитектор Пустохин. Великая Вера Витольдовна была одета в темно-вишневое кимоно с драконами и черный бархатный тюрбан, вероятно, приберегаемый для таких вот тризн. За триумфом соперницы из своего угла ревниво наблюдала прима Саблезубова.
У окна, под пальмой, сидел одинокий Ян Казимирович, бдительно охраняя водку и огуречные кругляши, предназначенные соавторам. На выпивку уже не раз покушался мосфильмовский богатырь Иголкин, успевший с помощью вымогательства набраться до самоизумления.
— Садитесь, голубчик. Пейте скорей и мою тоже! Не сберегу! — поторопил Болтянский.
— Спасибо, — Кокотов махнул две подряд и закусил огурцом, кислым до зубовного скрежета.
— А где же Дмитрий Антонович? — участливо спросил фельетонист.
— Он не придет…
— Тогда и его рюмку пейте! Ну же! — Он кивнул на шатуна Иголкина, попрошайничающего у соседнего стола.
Андрей Львович не заставил себя ждать, выпил, перевел дух и огляделся: старикашество гуляло. Поблизости, набычившись, громко спорили о пакте Молотова — Риббентропа два ветерана. Проследив взгляд Кокотова, Болтянский разъяснил: один из них — виолончелист Бренч, который когда-то гневно отказался подписать петицию в поддержку опального Растроповича и тут же получил за это звание народного, но зато погубил свою мировую карьеру: зарубежные импресарио внесли его в черный список и никуда никогда больше не приглашали. Второй, Чернов-Квадратов, участник знаменитой бульдозерной выставки. Мужественно защищая свой абстрактный пейзаж «Закат над скотобойней», он лег под лязгающие гусеницы, но так перепугался, что с тех пор больше ничего уже не нарисовал. Однако за храбрость его со временем избрали в Академию художеств. Споря, Чернов-Квадратов кричал, что Европа никогда не простит нам этого пакостного пакта, этого сговора с Гитлером. А Бренч возражал: если они в Европе такие непростительные, то пусть вернут Вильно Польше, ведь жмудь, почему-то выдающая себя за литвинов, получила свою столицу именно по этому позорному пакту!
— А ведь правильно! — одобрительно кивнул Болтянский.
Между тем «Пылесос» превратился в задник импровизированной сцены, появился микрофон на длинной ножке, и к нему прильнул знаменитый конферансье шестидесятых Морис Трунов, лысый, толстый и веселый. Пока, похохатывая, он извергал шутки и каламбуры, имевшие чисто мемориальную ценность, Ян Казимирович доверительно наклонился к писодею и, понизив голос, рассказал анекдот про великого Морю. Когда в начале семидесятых разрешили выезд в Израиль и началась алия, все его друзья-товарищи подали документы, а Трунов, женатый на русской, остался верен своей неисторической родине. Его удивленно спрашивали: «Моря, ты спятил, почему ты остаешься? Из-за своей шиксы?» — «При чем тут жена? — отвечал он. — Что я буду делать в Израиле? Над кем смеяться? Над евреями? Нет уж! Меня могут неверно понять. Антидиффамационная лига — организация серьезная!»
— Жену три года как схоронил. Здесь жила, — вздохнул Болтянский.
— …А сейчас л-л-лауре-а-ат Всесоюзных конкурсов, — раздался зычный конферанс, — солист театра «Ромен» Василий Чавелов-Жемчужный исполнит любимый романс незабвенного Николая Павловича Скабеева «Две увядших розы». А вот наши ипокренинские хризантемы, — он галантно поклонился Ласунской, — неувядаемы!
К микрофону подбежал смуглый сухонький старичок, похожий на изможденного индуса. На нем была красная шелковая рубаха, в руках он держал гитару. Дед тряхнул кудрями черного парика, улыбнулся белыми, как электроизоляторы, зубами, послал всеобщий воздушный поцелуй и, ударив по струнам, запел с рыдающими цыганскими переливами, иногда напоминающими сырой кашель:
Капли испарений катятся, как слезы,И туманят синий, вычурный хрусталь.Тени двух мгновений — две увядших розы,И на них немая мертвая печаль.Одна из них, белая-белая,Была, как улыбка несмелая.Другая же, алая-алая,Была, как мечта небывалая!И обе манили и звали.И обе увяли…
Слушая романс, ослабевший от трех рюмок Кокотов чувствовал в потеплевшем сердце симпатию ко всему человечеству. Он оперся щекой на руку и вспоминал вчерашний вечер: беседку, Наталью Павловну, закутанную в одеяло, лунный пар от ее смеющихся губ, поцелуи с коньячным привкусом, расстегнутую блузку, невероятное, ставшее очевидным, и наконец ее обильное, напрасно разгоряченное тело, отчаявшееся отдаться… Тихо застонав, автор «Преданных объятий» заставил себя думать о другом, о том, что люди, в сущности, — это секретные сосуды, внешний вид которых почти ничего не скажет о тайне содержимого. В вычурном хрустале может оказаться сивуха, а в скромной аптечной бутылочке — редчайшее гаражное вино или малага со дна моря. Вот покойник Скабеев — беспризорник и вечный замполит — кем он был на самом деле, почему любил этот странный, декадентский романс?
Счастья было столько,Сколько капель в море,Сколько листьев желтыхНа сырой земле.И осталось только,Как «мементо мори»,Две увядших розыВ синем хрустале…
…Возможно, покойный скрывал происхождение, но помнил расстрелянного отца — блестящего конногвардейца с плюмажем, умершую от горя мать — стройную пепельноволосую даму с длинным янтарным мундштуком в нервных пальцах. Впрочем, Скобеев мог быть из простых, из бедняков, но встретил в жизни, допустим, утонченную, изломанную женщину, пристрастившую его не только к своей беззастенчивой плоти, но и к ядовитой сладости серебряного тлена.
