Конец фильма, или Гипсовый трубач - Юрий Поляков

Раздался щелчок, и в эфире возник разговор, записанный в каком-то шумном месте.

— Как вы относитесь к современной поэзии? — спросил влажный мужской голос.

— Ой, даже и не знаю как сказать… Ну, вот у нас в школе, в Вязниках, когда детишки подхватят кишечную палочку, то все бегают и бегают… не знаю как это сказать…

— Вы считаете, современная русская поэзия подхватила палочку Бродского?

— А кто это?

— …Гениально! Какой удар по амбициям нонселекции! — засмеялся Дэн Лобасов. — Но продолжим. И вот наша вязниковская Ахматова сидела, слушала, недоумевала. Наконец все желавшие выступили. Великий модератор Кибир Тимуров обвел внимательным взглядом зал и спросил с облегчением:

— Это все?

«Теперь или никогда!» — отважилась Грешко и шагнула к микрофону, попросив кого-то постеречь купленные детям игрушки и отрез ситца. Первые же прозвучавшие строки потрясли собравшихся, в том числе и вашего покорного слугу, тихо скучавшего в зале. Ангелиночка, прочтите эти стихи, ставшие классикой и вошедшие во все мировые антологии!

И Грешко прочла:

Я увидела негра, входившего в двери трамвая,На эбеновый профиль смотрела, едва не дыша!И до пункта конечного, в стыдных мечтах изнывая,Я кончала, кончала, пока не вспотела душа!

— Да, это был культурный шок! — вскричал Дэн Лобасов. — Казалось, любителей поэзии уже ничем не удивишь — ни обсценной лексикой, ни амбивалентным эротизмом, ни провокативной перцепцией. Но это было потрясение! Вот так, честно, открыто и, я бы сказал, фрактально в зале прозвучал живой стон женской плоти, облеченный, как писал Ходасевич, в «отчетливую оду»! Семантическая емкость вкупе с постконцептуальной открытостью, смелый нарратив, декодированный с редчайшей откровенностью… Такого дискурса современная русская поэзия еще не знала! Зал взорвался аплодисментами. Кибир Тимуров (вы же знаете, как завидуют поэты чужому успеху!) пытался закрыть трибуну, но его с криками «Иди отсюда!» — согнали с председательского места.

«Грешко, еще, Грешко, еще!» — скандировал зал.

— Ангелиночка, вспомните, что вы прочитали на бис?

— «Чресла».

— Да, да, да! «Чресла!» Умоляю, озвучьте и для нас этот шедевр постконцептуальной поэзии!

Она озвучила:

О мои, о мои, о мои ненасытные чресла!Скольких вы посрамили надменных и потных самцов!Ночью шлюхой подохла — наутро весталкой воскресла.И восход за окном, как натруженный фаллос, пунцов!

— Какая мощная синестезия метафоры! Какая теснота стихового ряда! Какая кумулятивная витальность! Чудо! Что тут началось! Шум, крики, аплодисменты. Всем стало ясно: в литературу пришел большой поэт, окончательно, навсегда преодолевший насильственную советскую бесполость, сохранив при этом протоформу женского целомудрия, противопоставленного фаллической агрессии мужской цивилизации! Кстати, бинарная оппозиция духовного верха и животного низа, восходящая к гностическим моделям Вселенной, ярко прослеживается во всем творчестве Грешко. С гордостью могу сказать, я первым обратил внимание на манихейский оксюморон, зашифрованный в самом имени поэтессы. Ангелина — Ангел. Грешко — Грех. Не случайно наша вязниковская Ахматова легко перешагнула ту черту, у которой остановились ее предшественницы, она буквально взорвала актуальную эпистему. Ее лукаво деконструированная гендерность поражает воображение феерической сменой карнавальных масок и дискурсивных практик. Прочтите «Крестоносца», не откажите, голубушка!

И голубушка не отказала:

Готический камин огнем ярится.Доспехи наспех сброшены в углу,Голубоглазый странствующий рыцарьВ мой замок постучал и зван к столу.Перепелов анжуйским запивая,Расскажет он, желанием томим,Как позвала его Земля Святая,Как тяжек крестный путь в Ирусалим,Как сарацины саранче подобны,Как хитроумен вождь их Саладин,Как на песке легли костьми безгробноВсе те, кто не дошел до палестин…А на рассвете, замок мой покинув,Он в сердце верном унесет с собойМою гостеприимную вагинуИ робкий, терпеливый анус мой!

— Ах, какая тонкая аллюзия, какое целомудренное бесстыдство! Совершенно новое слово в поэзии отрицательных аффектов, свежий взгляд на сакральность телесных практик. А какая, господа, изысканная интертекстуальность! Мир прерафаэлитов, увиденный глазами де Сада или Генри Миллера, мир, осложненный двойным, нет, тройным кодированием! Конечно, шокирующий эротизм Грешко, могучий трагизм ее бесстыдства, перерастающий в манифест «желающей машины», — все это уходит корнями в семейную драму, пережитую автором. Я говорю о разрыве с мужем, нашедшим в сенях стихи своей откровенной жены. Вспомним Софью Андреевну, отыскавшую за обивкой кресла рукопись «Дьявола», что в конечном счете и заставило Толстого бежать из Ясной Поляны! Но в нашем случае бежал от жены и двух детей оператор машинного доения Николай. Знаю, Ангелина, вы закончили недавно новый цикл, навеянный этой трагедией. Как он называется?

— «Беспостелье».

— Ах, как точно, как вкусно: «Беспостелье»… «Бес постелья». Ах, какая лукавая инвариантность! Как тонко, как звонко! Пожалуйста, что-нибудь из «Беспостелья»! Порадуйте!

И Грешко порадовала:

Десятый класс. И я хмельная в стельку.Ночной спортзал. И шепот твой: «Ложись!»Я думала, ты мне сломаешь целку.А ты сломал мне жизнь!

— Вы вместе учились? — участливо поинтересовался Лобасов.

— С первого класса… — всхлипнула поэтесса.

— Ай-ай-ай! Ну, что ж, дорогие радиослушатели, на этой щемящей ноте мы закончим нашу встречу с самой яркой и загадочной русской поэтессой из маленького города Вязники. А вы, Николай, если слышите нас, будьте мужчиной, вернитесь в семью! Разве можно из-за либидиозных манифестаций социального тела бросать жену и детей! В эфире была передача «Из какого сора…», и я, ее бессменный ведущий, Дэн Лобасов. Через неделю мы снова встретимся и поговорим в этой студии с Великим магистром «Ордена манерных куртуазов» Виктуаром Бабенчиковым. Услышимся!

Снова зазвучала классика. На сей раз «Карнавал зверей».

— Вы знаете эту Ангелину Грешко? — спросил Жарынин.

— Знаю…

— Она действительно огурцами торговала?

— Никакими огурцами она никогда не торговала, — рассердился писодей. — Она старший научный сотрудник Музея восточных культур. А стихи за нее пишет муж…

— Оператор машинного доения Николай?! — усмехнулся игровод.

— Какой, к черту, оператор Николай! Нет никакого Николая! Витька Бабенчиков за нее и пишет. А Данька Лобасов пиарит. Это он придумал про Вязники…

— Зачем?

— Он живет с бывшей Витькиной женой — Лизой, а у той двое детей от Бабенчикова. Надо кормить. Вот они и сочиняют…

— Ловко! — благосклонно кивнул игровод. — Ну, выскочит на сцену мужик и прочтет какую-нибудь рифмованную похабщину, и что? Ничего. А вот если выйдет милая вязниковская училка в очечках и голоском стеснительной отличницы отчердачит… Совсем другое дело! Помните что-нибудь из Грешко?

— Да так… — Кокотов плохо запоминал стихи, но одно все-таки знал наизусть, так как именно оно подсказало ему название нового романа Аннабель Ли «Любовь на бильярде».

— Прочтите!

— Ну… если вам так интересно… — пожал плечами писодей и, привывая, как положено поэту, продекламировал:

Мы с тобою коллеги. Столы наши в офисе рядом,Вместе ходим на ланч, вместе курим: короче, друзья.Но я жажду отдаться тебе на столе на бильярдном,Полированный кий от нездешних оргазмов грызя!

— М-мда… Звонко! — Задумчиво согласился Жарынин.

— Так себе, — с брюзгливостью бывшего поэта заметил Кокотов. — А знаете, сколько эта Ангелина Грешко, которую на самом деле зовут Катькой Потаповой, берет за выступление на корпоративной вечеринке, допустим, в банке?

— Ну и сколько?

— Тысячу евро! А после этой передачи, уверен, будет брать еще больше!

— Неплохо! Но я сразу почуял подвох, хотя про огурцы придумано талантливо. Учитесь, соавтор! Как говорил Сен-Жон Перс, люди верят только в выдуманную правду. Знаете, что меня насторожило?

— Что?

— Уж слишком много у нее в стихах филологии! В Вязниках столько не наскребешь!

— Еще бы! Витька Бабенчиков филфак заканчивал. Я его давно знаю, мы вместе ходили в литобъединение «Исток». Кандидатская диссертация у него называлась «Образ комсомольского вожака в поэзии 20-х годов». Ну, как полагается: Багрицкий, Уткин, Алтаузен, Безыменский… Вам эти имена что-нибудь говорят?

— Конечно, — академично кивнул Жарынин. — Особенно Безыменский. Дружок нашего Бездынько.