Четыреста килознаков - Татьяна Рябинина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Серьезно? — рассмеялась я. — Ты еще и артист?
— Ну типа того, — кивнул он. — Вполне так по жизни артист. Погорелого театра.
Наши места оказались в первом ряду бельэтажа, у царской ложи.
— Хочешь, открою страшную тайну? — спросила я, устраиваясь в кресле. — В детстве мне дико хотелось туда попасть. В царскую ложу.
— И как? Попала?
— Нет, конечно, — я вздохнула с сожалением.
Тут начал гаснуть свет, и я с головой погрузилась в волшебную музыку Чайковского. Ох, как же мне все нравилось! Высоко, по центру, все видно, кроме анатомии и сценического грима, и топот не слышен. Да и в целом… На один вечер убежать из реальности, но не так, как я это делала обычно, а совсем в другую сказку. И Ник рядом!
— Пойдем! — едва начался антракт, он поволок меня за руку к выходу.
— Куда? В буфет?
В детстве это тоже был ритуал: очередь, лимонад и бутерброд с копченой колбасой.
Ничего не ответив, Ник вытащил меня в фойе, подошел к теть Лизе и зашептал что-то ей на ухо. Та удивленно покосилась в мою сторону и куда-то ушла. Ник тем временем старательно читал какую-то историческую афишу на стене, не замечая моих вопросительных взглядов. Потом капельдинерша вернулась, и мы пошли за ней по коридору. Открыв самую обыкновенную на вид дверь, она включила свет и проворчала:
— Только посмотреть.
Господи! Это же царская ложа!
Какие там сорок! Мне снова было пять. Я посидела по очереди в каждом из восьми кресел, погладила бархатные перила, оглядела зал и сцену.
Восторг!
— Спасибо! — сказала, пафосно прижав руки к груди.
— На здоровье, — улыбнулась теть Лиза.
Теперь оставался только один момент, которого я ждала… нервно. Маша и Щелкунчик уже прибыли в конфетное царство, закончились все чайно-кофейные танцы и вальс цветов.
Ну пожалуйста, пожалуйста, пусть этого не будет!
И, разумеется, это случилось!
Это была какая-то парадоксальная реакция. С первых тактов адажио из па-де-де у меня ручьем текли слезы. Мало того, в носу начинало щипать, стоило просто вспомнить о том, что такое адажио есть. Я стискивала зубы и глубоко дышала носом, но лилось все равно. С первого до последнего такта.
Черт, вот позорище-то! «Эмма, за эти слезы я люблю тебя еще больше».
В затуманенное и размытое поле зрения слева вплыла рука с носовым платком. Стало еще стыднее. Промокнула глаза, чтобы не размазать тушь по всей физиономии, высморкалась, скомкала платок в кулаке и до самого конца смотрела только в упор на сцену.
— Ну что, вызову такси? — спросил Ник, когда мы вышли из театра.
Серебряные искры крохотных снежинок вспыхивали в свете фонарей. Как челеста в танце феи драже. В такой вечер — домой? Да это преступление! Так хотелось еще немного продлить сказку.
— Давай погуляем, — предложила я.
— А нога как?
— Побаливает. Но мы недолго. Хочешь, покажу, где мы раньше жили?
— Покажи, — Ник обнял меня за талию, но тут же отпустил, и я уцепилась за его локоть. И спохватилась:
— Только ты без шапки.
Ник поморщился и вытащил из кармана черную шерстяную шапку, похожую на те, которые военные носят с камуфляжем. Она категорически не шла к пальто и шарфу, да и вообще ему не шла, но мне было глубоко наплевать.
— Слушай, это было… — начала я, когда, обогнув «Бродячую собаку», мы свернули на Итальянскую. — Не знаю… Это неуправляемое. Каждый раз так.
Наверно, стоило уточнить, о чем я, но Ник понял.
— У меня то же самое на один фильм. Поэтому смотрю его, только если рядом никого.
Я покосилась с подозрением — что, правда? И нет, он не шутил.
— Военный фильм?
— Да, — теперь удивился уже он.
— Попробую угадать. «Белорусский вокзал»?
— Нет.
— «А зори здесь тихие»?
— Нет, — Ник снова покачал головой.
— Последняя попытка. «Щит и меч»?
— Точно, — как-то растерянно улыбнулся он. — Самый конец. Где песня. Помнишь? «Махнем не глядя, как на фронте говорят».
— Конечно. А меня еще продирает до мурашек, когда Хаген смотрит из самолета. Когда парашюты выбросили. А вот книгу я так и не смогла прочитать. Не пошло.
Продолжая обсуждать старые фильмы, мы прошли по Итальянской, потом по набережной к Невскому. На другой стороне проспекта обогнули собор и вышли на мою родную Казанскую — Казанку.
— Вот здесь я прожила двадцать лет, — я остановилась у подворотни, у закрытых ворот и калитки. — Когда замуж вышла, переехала к Ладожскому вокзалу. Потом на Испытателей жила, теперь вот в Озерках. Но это для меня уже какой-то другой Питер. Все, что не центр, — другой. Родители здесь еще два года прожили, а потом развелись и квартиру разменяли. Мама на Ленинском, отец на Парнасе. А я уже двадцать лет привыкнуть не могу. Когда становится совсем тоскливо, приезжаю. Просто хожу, смотрю.
— Понимаю, — согласился Ник. — У меня так же. Я на Невском жил. Между Фонтанкой и Литейным, в самой-самой глубине квартала, в лабиринте. Родители до сих пор там. У нас по маминой линии все либо артисты, либо певцы, либо музыканты. С середины восемнадцатого века, когда первый государственный театр открылся, при императрице Елизавете. Вот там мой предок играл.
— Ого! — присвистнула я. — Значит, ты первый порвал шаблон? Тогда понятно, почему твои были так недовольны. У нас похоже, но наоборот. Ты первый стал военным, а у нас с восемнадцатого века династия военных. Предок был крепостным помещика Аллеманова, его забрали на какую-то войну в солдаты, и он так здорово отличился, что получил вольную и унтер-офицерский чин. Фамилии у него, разумеется, не было, записали по помещику, но усеченно — Лимановым. А уже его сына за военные заслуги пожаловали дворянством. Ну так и повелось, все сыновья шли в армию. Даже один генерал от инфантерии был. В тридцатые, конечно, покрошили всех капитально. А твоих не зацепило?
— Нет. Знаешь, как Колчак говорил? «Не трогайте артистов, проституток и кучеров. Они служат любой власти». И это правда. Он вообще умный мужик был.
Мы потихоньку дошли до Гороховой, а на набережной повернули обратно к Невскому.
— Умный, — я пожала плечами. — Но поставил не на ту лошадь.
— Да нет, — возразил Ник. — Наверняка понимал, что лошадь не вывезет, но совесть не позволила поставить на фаворита.
— Убиться веником, — хмыкнула я. И пояснила
