Законы прикладной эвтаназии - Тим Скоренко

Сколько длится это ощущение? Мгновение? Час? Вечность? Они не знают.

Он чувствует, что его щеки что-то касается. Это Майя проводит по ней чуть шершавым языком, и он делает то же самое, и их языки встречаются ещё до того, как встречаются губы, но тут музыка внезапно прекращается.

Тишина настолько оглушительна, что барабанные перепонки Гречкина сейчас, кажется, лопнут.

Майя резко отстраняется.

– Извини, – говорит он.

– Ничего, – отвечает она. – Это нормально.

Он запрашивает у телефона время: прошло полтора часа. Весь концерт. Майя медленно идёт к ближайшему траволатору.

Они идут по городу – по вечно освещённой Верхней Москве.

– Ты вниз? – спрашивает Гречкин.

– Нет, я сегодня у отца.

У неё есть своя квартира внизу, но отцовские апартаменты расположены на орбите.

– Я тебя провожу.

– Я ещё не домой.

– Ну, провожу, куда скажешь.

Он разочарован. Они были так близко, так близко. Может, стоит прямо сейчас прижать её к себе и поцеловать? Нет, он не решится, он никогда не решится.

Может, она просто сходила с ним на концерт, а теперь отправится на свидание с тем, кто имеет доступ к её телу. Кто с ней спит. Гречкин живо представляет себе этого человека: мускулистого, высокого, сильного и обеспеченного.

– А прикольно было, – говорит вдруг она.

– Да.

– Не провожай меня.

– Почему?

– Я сама доберусь. Правда.

Все подозрения подтверждаются. Они – на площади Медведева, почти в центре орбитального города. Отсюда можно легко попасть в любую его часть. Стоянка такси – в двух шагах.

Она подходит к такси.

– Ну, пока, – и подставляет щёку для прощального прикосновения сухими губами.

Внутри Гречкина что-то щёлкает. Он обнимает её за талию и впивается в её губы. Она отвечает тем же.

Чёрт, это же круче любого барабанного шоу, дружок. Это как восхождение на Аннапурну, как прыжок с парашютом, как взгляд в открытый космос.

Когда они отстраняются друг от друга, она прикладывает палец к губам:

– Только ничего не говори, Гречкин.

Он послушно молчит. Она садится в такси и уезжает.

Ревность, в нём бушует дикая ревность.

4

Анатолий Филиппович Варшавский смотрит собственное выступление. На его лбу – тяжёлые складки, в чёрных глазах – злость.

– Недостаточно! – говорит он.

Максим наклоняет голову.

– Что недостаточно, Анатолий Филиппович?

– Недостаточно убедительно, Максим. Неужели не видно? Этим словам, этим интонациям поверит разве что слепоглухонемой. Только вот слепоглухонемых уже триста лет как не существует.

– Мы попытались…

– Да мне плевать, что вы там попытались. Попытались – и не получилось. Ты понимаешь, что с тобой будет, если проект провалится? Не со мной, Максим, а с тобой?

Варшавский встаёт и подходит к Максиму почти в упор.

– Меня смешают с говном, Максим, но я выплыву. А ты – нет. Тебе больше нельзя будет показываться на публике, и я тебя уволю. И ты будешь долго и мучительно искать работу.

– По-моему, – голос Максима подрагивает, – вы немного перегибаете палку, Анатолий Филиппович.

– Нет, я ничего не перегибаю. Мы пытаемся протолкнуть сложный проект, очень сложный. Очень спорный. Я знаю, что он пойдёт на пользу человечеству, но человечество этого не знает. Значит, нужно доказать, убедить.

Он шагает по кабинету вперёд и назад.

– Хватит рассказывать публике, какой толчок науке даст использование приговорённых. Толпа видит в смертнике человека, которому не дают спокойно дожить последние минуты. Она начинает жалеть их, отщепенцев. Давить нужно на другое.

Максим слушает. Запись ведётся автоматически.

– Во время Второй мировой войны немцы ставили на людях эксперименты. Жестокие эксперименты, не спорю. Но всё, что мы знали об обморожениях и способах их лечить, в течение сотен лет базировалось только на тех экспериментах. Японцы получили вакцины от чумы и холеры благодаря своим экспериментам. Любой шаг медицины всегда связан с экспериментами, и другого пути нет.

Он неожиданно останавливается и поднимает вверх палец.

– Стоп! Это неудачные примеры. Не надо вспоминать о нацистах. Приведи пример Андрея Везалия, который первым начал вскрывать трупы людей и нашёл у Галена несколько сотен ошибок, потому что тот вскрывал только животных. Придумай что-нибудь про Флеминга, который кормил людей плесенью, чтобы проверить свойства антибиотика. В общем, покажи, что только путём эксперимента на человеке можно найти лекарство от вринкла.

– Хорошо, Анатолий Филиппович.

– Они должны понять, Максим: я – не вселенское зло. Я – то необходимое зло, которое придётся принять, чтобы сделать шаг вперёд. И они примут меня.

Максим согласно кивает. Варшавский жестом отпускает его.

Варшавский ходит по кругу, протаптывая в толстом ворсе ковра дорожку.

Пришедший к власти постепенно становится зависимым от неё. Он не может жить без власти – деньги для него уже не главная движущая сила. Ею становится желание повелевать, влиять на умы.

Варшавский – из другого теста. Ему не нужна власть. Если бы он прямо сейчас мог уйти из политики и вернуться в науку, он так бы и сделал. Но он принёс свою научную карьеру в жертву, чтобы открыть путь другим. Если бы не он, исследования анабиозиса в России не велись бы до сих пор. Именно он сумел получить временное разрешение на проведение опытов на смертельно больных людях – с их письменного согласия. Погибло шестнадцать человек из тридцати, зато получен состав более эффективного анксиолитика. Это необходимая жертва.

Знала ли об этом общественность? Нет. Журналисты регулярно выбрасывали на экраны таблоидов сенсационные новостные утки, но им не верили. Теперь он сам создаёт под этими утками крепкий фундамент, пытаясь провести гласный закон о возможности проведения опытов над человеком.

Идеальным примером было, конечно, клонирование человека. Он нарочно ничего не сказал на этот счёт Максиму, пусть сам догадается. Если Максим достаточно сообразителен, он придёт к истории клонирования человека. К той истории, которая позволила победить практически все существующие болезни. Возможность вырастить для человека новое, молодое тело и пересадить в него мозг почти без потери данных позволила победить даже старость и смерть, но всё-таки ненадолго: в какой-то момент мозг старел настолько, что не справлялся с новым телом.

Мозг – это единственный орган, который человечество пока не научилось воспроизводить полностью. Варшавский уже думал о том, что нужно давать старт проекту по переписи человеческого сознания на искусственные носители. Но это – после. Сначала – вринкл.

Вринкл обрушился на человечество в середине двадцать шестого века и разом заменил все побеждённые недуги. Он получил своё название от английского слова wrinkle – «морщина». Одним из первых симптомов вринкла было нарушение лицевой мимики: лоб больного покрывался мимическими складками, приводившими к быстрому появлению морщин. К тому времени, когда морщины становились заметными (примерно через год), человек был уже совершенно безумен. А ещё через полгода умирал.