За тридевять планет - Георгий Попов

— Садись! — Я показал рядом с собой.

Фрося села.

— Расскажи что-нибудь.

— Что рассказать?

— Ну, что-нибудь… Как братан? Пишет? — Я имел в виду капитана Соколова, летчика-истребителя.

Фрося стала что-то рассказывать про капитана, я слушал, но мало что понимал. Да и попробуйте сосредоточиться, когда рядом сидит такая инопланетянка!

«Ну, Эдя, что ж ты?» — Я пододвинулся поближе.

Меня терзали сомнения. Как далеко могут распространяться права одного человека на другого? Даже дома ты, в сущности, можешь распоряжаться в полной мере лишь самим собой, да и то до известных пределов, так сказать. Остальные же, пусть самые близкие, пусть даже жена — лица совершенно автономные, то есть вполне самостоятельные, и твоя власть над ними не должна переступать границы их желаний и, я бы сказал, их пользы. Насилие если и может иметь место, то насилие именно на пользу, а не во вред. Глупую жену, если она не понимает, что такое хорошо, а что такое плохо, и отчитать не грех, как мне кажется. Но — только отчитать. Рукоприкладство и в этом случае, по-моему, не лезет ни в какие ворота.

А как здесь, на этой планете? — думал я. На что я имею право, на что не имею? Если разобраться, никаких прав у меня здесь нет и быть не может — одни обязанности. И эти обязанности сводятся к тому, чтобы быть человеком. Вот и все. Однако и обязанности — понятие относительное. В одних случаях моя обязанность молчать, в других — говорить, — все зависит от обстоятельств… Главное — чтобы не во вред, а на пользу. И тут меня пронзила новая мысль: «А что во вред?

Что на пользу?» Я рассуждал, рассуждал, и чем дольше я рассуждал, тем больше запутывался. Права у меня превращались в обязанности, а обязанности в права, потом я вообще перестал соображать, где права, а где обязанности, и решил, что хватит рассуждать, пора действовать, действовать, действовать.

.

[4]

Когда я встал, солнце уже близилось к закату. Его косые лучи падали на Фросю, все еще сидевшую на тахте. Я наклонился и поцеловал ее в лоб. Фрося встрепенулась, обвила меня за шею. Я выпрямился и таким образом помог ей встать на ноги. Она прошла в комнату-боковушку, хлопнула дверцами шкафа. «Должно быть, переодевается», — подумал я. Какое-то время спустя она, и правда, вышла в новой одежде. На ней была кофточка и короткая юбка — обе голубенькие, в белый горошек, — а на ногах что-то вроде босоножек с серебряными застежками.

— Есть хочешь?

— Еще бы! Об этом можно было и не спрашивать.

Мы вышли на кухню. Фрося достала из посудного шкафчика термос, разлила в стаканы горячий кофе, и мы сели за стол. Впрочем, это был не стол, а столик, третьему за ним трудно было бы поместиться… Фрося изредка взглядывала на меня сквозь ресницы и блаженно улыбалась. Я отвечал ей такой же блаженной улыбкой, очень удобной в том смысле, что она, эта улыбка, о многом говорит и ни к чему не обязывает.

— Ну, иди!

— Хорошо… Сейчас, — лепетал я, не двигаясь с места.

— Завтра в это же время… Ладно?

— А почему не сегодня?

— У нас плохая дверь. Когда открываешь, все слышно.

— Я залезу в окно… Идет?

Фрося отрицательно покачала головой. Потом вдруг опять обвила меня за шею и… Но хватит об этом. А то читатель, не бывавший на других планетах, может черт знает что подумать. Что касается науки, то для нее, как я полагаю, это не представляет никакого интереса. Как бы ни ласкались, ни целовались жители разных планет, результаты, я полагаю, всюду одни и те же.

VI

Собственно, на этом праздник кончился. После обеда, как я заметил, каждый здешний житель занялся своим делом. Одни гоняли футбол, другие подались на озеро Песчаное удить рыбу, третьи включили телевизоры.

Идя по улице, я смотрел вверх и старался представить, что сейчас делается у нас на Земле. Отсюда, с этой планеты, она казалась маленьким шариком, затерянным в беспредельном космическом пространстве.

Где-то на этом шарике и совсем уж ничтожная по своим размерам деревня, почти такая же, как и та, по которой я сейчас шагаю, и чем-то дорогие мне люди.

И там и здесь… Фантастика, не правда ли? Помню, в детстве я иногда ложился в степи на спину и долгодолго смотрел в небо. Кругом стрекотали кузнечики, бесшумно порхали бабочки, вообще было как-то сладостно-покойно, как бывает лишь в детстве, а я смотрел и без конца задавал себе один и тот же вопрос: «А что там, дальше?» Мысленно я преодолевал огромные расстояния, которые невозможно выразить цифрами, но конца все не было и не было, и я продолжал идти и идти, вернее — лететь, лететь, и все со словами: «А что там, дальше?» Тогда я не знал, да и никто еще не знал, во всяком случае, у нас на Земле никто не знал, что во Вселенной сто тридцать миллиардов планет с высокоразвитой цивилизацией, и есть даже планеты, похожие на нашу Землю. Впрочем, о том, что есть похожие, и сейчас достоверно знаю лишь я один, о чем мне и предстоит сообщить человечеству.

У меня даже дух захватило. Вселенная мне рисовалась чем-то обжитым, одомашненным, а разные высокоцивилизованные планеты — добрыми соседями, жители которых запросто ходят друг к другу в гости.

Сейчас, конечно, редкие смельчаки [5] отваживаются залететь слишком далеко. Но придет время — и оно не за горами, — когда подобные прогулки будут совершаться без всякой подготовки. Предъявишь профсоюзный или еще какой-нибудь билет с фотокарточкой и — бывайте здоровы! И не только мы, но и к нам. Чем они хуже?

Они ведь тоже высокоцивилизованные.

Кстати, насчет ста тридцати миллиардов… Думаю, Роджер Макгоуэн из Редстоуна (штат Алабама) дал маху. Вселенная беспредельна и безгранична. Выходит, и живых миров с высокоразвитой цивилизацией в ней тоже безгранично много, так много, что никакими биллионами и триллионами их не сосчитаешь. Я готов допустить, что укромный уголок Вселенной, где этих цивилизованных планет (а может быть, и высокоцивилизованных) не одна, а штук пять-шесть сразу, и находятся они одна от другой на расстоянии нескольких часов лета на хорошей ракете или на какой-нибудь летающей лампе…

А почему бы и нет?

Заглянув к себе на квартиру, я захватил часть записок, чтобы спрятать их в контейнере, и отправился в лес на корабль. «Надо посмотреть, все ли в порядке», — подумал я.

Выходя из дому, я увидел на периле крыльца конверт, исписанный знакомым почерком. «Почтальонша оставила, не иначе…» И хотя это было не совсем хорошо, даже совсем не хорошо, я взял письмо и сунул в карман. Писал-то здешний Эдька Свистун, то есть как будто я сам, выходит, и стесняться нечего, — так, примерно, рассудил я.

Уже в лесу я вскрыл конверт и прочитал письмо.

Эдька сообщал о том, что температура воды и воздуха колеблется от двадцати двух до двадцати восьми градусов по Цельсию. Не по Реомюру, а именно по Цельсию, я это крепко запомнил. Кормят ничего, грех жаловаться. Девчат тоже хватает, ухаживай, если хочется. Но он, Эдька Свистун, не позволяет себе, потому что ужас как скучает… Между прочим, почему молчит Фрося? Уж не случилось ли что с нею? «Вот так номер!» — подумал я. В самом конце сообщалось, что отдыхать ему, Эдьке, осталось три дня. В воскресенье утром он будет уже дома.