Радуга Фейнмана. Поиск красоты в физике и в жизни - Леонард Млодинов

– Ладно, – отозвался он, – значит, это не просто херня, а старая херня.

Я рассмеялся.

Мы так никогда и не поговорили о наших надвигающихся смертях, но группа поддержки удалась все равно. На краткое время нашей беседы я успел удрать от постоянного беспокойства за рак. Обсуждение квантовой оптики сделало мир чудесным и воодушевляющим. Мне показалось, что Фейнман это тоже почувствовал.

XX

Пришло время повидаться с доктором Смайликом. Чем ближе я подходил к клинике, тем больше у меня сводило живот. Добрался я туда, видимо, настолько жутко бледным, что на сей раз ждать меня не заставили. Тут же проводили в смотровую и предложили прилечь, если надо. Ага, теперь они со мной цацкаются, подумал я. Потому что жалеют.

Лежа на обернутой бумагой подушке, я представлял себе мерзкие процедуры, ожидавшие меня в будущем. Операция, конечно, – сама по себе настолько чудовищная, что я не стал ее воображать, – а следом бесконечные анализы, уколы, рентген, может, и облучение или химиотерапия, а значит, и дальнейшие истязания моего нутра. Ужасная тошнота, выпадение всех волос, включая брови и ресницы.

Прошло несколько минут, и мой врач открыл дверь. Я сел, внезапно ощутив вброс адреналина. Врач удивился, что я один. Собрался вновь оставить меня.

– Доктор?

– Я попросил консультации, – сказал он. – Лучшие специалисты. Подождите минуточку.

И он ушел. Тон у него был мрачный. Я терялся в догадках, что бы это значило. Что меня ожидало? Какое потрясение. Хуже всего – не понимать, что происходит. Я снова лег.

Вернувшись, мой врач привел с собой не одного, а целых двух специалистов – подтверждение его воодушевления в связи с моей болезнью. Он мною бахвалился. И вот уж трое серьезных мужчин склонились над моими яйцами. В отличие от физиков, эти люди носили белые халаты. Почему-то из-за этого ситуация выглядела еще жутче. Они словно отгораживались от моего прокаженного тела.

Один специалист буркнул что-то другому. Оба покивали.

Второй специалист ушел, а первый взглянул на меня.

– У вас шишки, – сказал он мне, – но это не рак. Это даже не опухоли. Все у вас в порядке.

Я посмотрел на него, и на миг мне стало легче. Все тело расслабилось, словно мне что-то вкололи. По щекам побежали слезы. Я взглянул на доктора Смайлика. И тут вдруг подумал: вы же сказали, что шишки злокачественные. Почему тогда эти ребята думают, что нет? У них пальцы, что ли, рентгеновские? Это что за медицина такая – большинством голосов?

Доктор Смайлик ответил на вопросы, которые, видимо, прочитал у меня на лице.

– Шишки на обеих сторонах одинаковые, – сказал он.

– Зеркальные, – встрял специалист. – Опухоли так не растут. Вы, вероятно, таким родились. Все у вас в порядке. Раньше врачи не обращали на это внимания? – Нет, пейзажи моей мошонки до этого случая оставались девственными территориями.

Доктор Смайлик извинился, и на этом их дело было сделано. Я же и через много лет после этого с трудом верил, что доктор Смайлик ошибся. От газетных статей о раке яичек у меня по-прежнему екало в животе, кровь отливала от головы, и мне приходилось усаживаться, чтобы не упасть в обморок. Врачи косились на меня, когда я, обращаясь со всякими другими хворями, просил их глянуть и на мои яички.

Но в конце концов я и это преодолел. Думаю, будь оно правдой, я бы уже давно помер. Особенности моих гениталий – врожденные. Меня спасла симметрия.

XXI

Я ехал домой в такой эйфории, что чуть не попал в серьезную аварию – дважды. Подумал, какова ирония: умереть сразу после того, как узнал, что не умираешь. Подумал: для того чтобы умереть, рак не нужен. Хватит и одного мига беспечности. Садишься в машину. Ты смертельно болен, но даже не знаешь об этом – до последнего мгновенья, когда бьешь по тормозам.

Постарался взять себя в руки, но после визита к врачу меня отчетливо перло. В теле явно существуют какие-то гормоны восторга. Фасовать бы их – можно было б озолотиться, но их бы объявили вне закона. На дороге сосредоточиться получалось с трудом. На психику они тоже явно воздействовали: мое испытание закончилось, и потребность в разговоре, по идее, должна была бы иссякнуть, но нет – я внезапно почувствовал, что хочу кому-нибудь сообщить, что мне пришлось пережить.

Начал я с Рея. Он ошивался возле бассейна, только что из душа после дневного разгребания мусора. Пока он слушал меня, лицо его исказила череда гримас, словно он за секунды пережил все стадии горя: потрясение, отрицание, гнев, уныние, принятие – и облегчение. Он сгреб меня в могучие объятия. Прижатый к нему, я почувствовал мягкую наждачную бумагу его бороды у себя на щеке. Я вдыхал его запах – тальк, смешанный с едва заметным несмываемым кислым духом мусора. Выпустив меня, он сказал только:

– Я рад, что с тобой все хорошо.

Мы решили, что мне надо взять отгул. Рею тоже. Ну хоть на один день. Мы куролесили до глубокой ночи. Наутро он сказался больным – больным от радости за меня, и мы продолжили кутить. Ели все, что пожелаем, – своего рода праздник жизни. Это означало пиццу на завтрак, бургеры на обед и пиццу с бургерами на ужин. А сверх того сколько хочешь косяков и пива – и сигары в промежутках.

Ближе к вечеру Рей сделал свое широковещательное заявление. Он уезжает. Уезжает в Беллвью к своей новой возлюбленной, девушке из «Майкрософта». Она сказала, что он может пожить с ней, пока будет искать работу, и потому он собрался бросить мусорный бизнес и научиться программировать компьютеры. Хоть применит уже наконец свой талант к математике. Видимо, ему пришла пора перестать наказывать и себя, и своего отца.

Странное дело: как легко, оказалось, проткнуть мой пузырь восторга. Мне уже стало одиноко, и мысль о том, что человек, ставший мне ближайшим другом, уезжает, меня подкосила. Радоваться бы за него, а я ощущал себя так, будто мне дали под дых.

К следующему утру наш марафонский кутеж отнял у нас здоровье. Рей снова сказался больным, на этот раз – со всеми основаниями. А я провел день в постели, жуя аспирин, попивая чай и размышляя над вопросом «Так, жизнь мне вернули, и что теперь с ней делать?».

Снаружи нещадно пекло – по радио это называют «тепло не по сезону». Может, и так, но то было напоминание, что лето близко. Академический год подходил к концу. Я подумал о том, что сделал и что нет. Добился немногого. Никаких великих открытий, даже ни одной работы, годной для статьи, если только мы с Марком не разберемся с нашей оптической теорией. Но я был еще жив. Вспомнил наши разговоры с Фейнманом. Жизнь и карьера казались мне очень запутанными. А у него выходило, что все очень просто. Если обезьяна справилась, значит, могу и я, сказал он. Но я-то не обезьяна. И я переживал, чем все обернется. Обезьян, видимо, это не заботило. Вот это и понимаешь, когда взрослеешь, – что все не так уж сложно и важно, как ты думал, – да?