Радуга Фейнмана. Поиск красоты в физике и в жизни - Леонард Млодинов

Через полтора месяца после смерти Фейнмана в Калтехе состоялась поминальная церемония, праздник его жизни; на сцену один за другим поднимались вспоминавшие его. В программе значился и Марри, но он не явился.

И у него на то была веская причина.

Он собирался на церемонию, но тут к нему в дом вломились вооруженные федералы в бронежилетах. Оказалось, что увлечение Марри древними культурами – и их артефактами – привело его к приобретению кое-каких объектов, ввезенных в страну контрабандой. Марри отдал их, оказал содействие американским таможенникам и, наконец, слетал в Перу, где его почествовали как достославный пример для подражания, вручив ключи от города Лимы.

Но Марри все же воздал дань памяти Фейнману в специальном мемориальном выпуске журнала «Physics Today». В некрологе Марри написал о личном стиле Фейнмана нечто, подпадающее под определение «смешанный отзыв». В физическом сообществе из-за этого текста приподнялась не одна бровь.

В стиле Ричарда мне всегда нравилось, – писал Марри, – отсутствие помпезности. Я устал от теоретиков, облекающих свои работы в причудливые математические термины или изобретающих претенциозную подачу своим зачастую довольно скромным вкладам. Идеи Ричарда, нередко мощные, изобретательные и оригинальные, всегда были представлены в прямолинейной манере, кою я считал свежей. А вот другая хорошо известная сторона стиля Ричарда впечатляла меня меньше. Он окружил себя мифологическим облаком и тратил много своего времени и сил на создание баек о себе самом… Многие из этих баек выросли из историй, рассказанных самим Ричардом, и в них он обычно выступал героем, и эти истории непременно выставляли его, по возможности, умнее остальных. Должен признать, что за прошедшие годы мне стало неуютно от ощущения, что я ему соперник, которого он желал превзойти; и работать с ним было не так приятно, поскольку он, похоже, более мыслил в терминах «ты» и «я», а не «мы». Возможно, ему было трудно привыкнуть сотрудничать с кем-то, кто не просто обертка для его собственных идей…

Марри с Фейнманом были соперниками. Но, тем не менее, я поразился, что Марри решил выступить жестко. Вот он, весь Марри, все еще состязается, все еще мается. Однако предпочитаю думать, что на самом деле насупленность Марри связана лишь с тем, что он в день написания этого некролога встал не с той ноги. Но, так или иначе, я не считаю, что Фейнман обиделся бы – прямота ему всегда нравилась. Как ни парадоксально, Марри, когда писал эту критическую заметку, трудился над значительным исследованиям на основе ранних работ Фейнмана по формулированию квантовой теории в терминах траекторий, или историй. Вскоре по окончании этой работы Марри ушел из Калтеха. Ныне он живет и работает в Санта-Фе, Нью-Мексико.

Ко времени ухода Марри из Калтеха Джон Шварц уже не нуждался в нем как в наставнике: в 1984 году Шварц и Майкл Грин совершили исторический прорыв. Проработав над задачей пять лет, они обнаружили искомое математическое чудо и разрешили последнее большое противоречие струнной теории. Сама теория проще от этого не стала, однако убедила многих ведущих физиков – особенно Эдварда Виттена, – что теория струн слишком уж полна чудесных свойств, чтобы сбрасывать ее со счетов. Холмс или, вернее, Рокфорд сказал бы: «Совпадение? Вряд ли». В считанные месяцы струнная теория превратилась из посмешища всея физики в знойнейшую ее тему.

В следующие два года сотни теоретиков частиц пали жертвой этого поветрия и написали более тысячи статей. Нынче исследования в струнной теории главенствуют в поле теорий элементарных частиц. Прежде днем с огнем не сыскать было тех, кто трудился бы над струнной теорией, а теперь не сыщешь теоретика элементарных частиц, который бы над этой теорией не трудился. К концу 1984 года Марри наконец добыл Шварцу «настоящую работу» – ставку профессора Калтеха. Но и тогда это оказалось непросто. Один чиновник сказал: «Мы не знаем, изобрел ли этот человек нарезной хлеб, но даже если так, люди все равно скажут, что он добился этого в Калтехе, так что незачем его тут держать».

В 1987 году Шварц получил престижную премию Макартура, а в 1997 году его избрали в Американскую академию наук. В 2002-м Американское физическое общество и Американский институт физики наградили его премией Дэнни Хайнемана за «ценный вклад в математическую физику». Невзирая на славу, струнная теория все еще в стадии разработки – ей далеко не только до доказательства, но и до глубокого понимания. Шварц говорит, что никогда ни о чем не жалел, даже когда казалось, что его работу никогда не примут. Ныне Шварц обитает в старом кабинете Фейнмана и по-прежнему работает над струнной теорией. Пока не известно, как он справится без помощи Хелен Так – ей теперь далеко за семьдесят, и она оставила работу факультетского секретаря[18].

Фейнман не был поклонником теории струн, однако Шварца уважал. Почему бы и нет? Если кто и не шел за толпой, так это Джон. Всякий раз, когда слышу, как отметают чьи-нибудь идеи или критикуют цели чьей-нибудь жизни как недостижимые, я вспоминаю Джона Шварца. И Фейнмана, ибо одному он точно меня научил: как важно быть полностью преданным тому, к чему стремишься.

Примерно год назад я копался в пыльных коробках, которые сдал на склад далеко за городом. В одной, среди многолетней давности записей со времен колледжа, я обнаружил дешевые старые диктофонные кассеты, записи с которых легли в основу этой книги. Фиксируя наши разговоры, я не знал, что хочу написать книгу – или что вообще на такое способен, но не сомневался, что хочу писать о Фейнмане. Мне представлялось, что любой, кто знал его и имел склонность к литераторству, чувствовал бы то же самое. Но вот не писал я о нем, и пленки лет двадцать дремали себе спокойно. Думаю, все дело в том, что в те времена у меня просто не было цели.

Переслушивая их заново, по прошествии стольких лет, я скучал по Фейнману – по ворчливому, необщительному учителю, чей дух не удалось сломить даже неизлечимому раку. И я скучал по тому, кем был сам, – пылкому, невинному студенту, у которого вся жизнь впереди. И вот тогда цель этой книги прояснилась.

В эпилоге «Фейнмановских лекций по физике», которые я давным-давно читал в киббуце в Израиле, он обозначил цель: «Больше всего я хотел, чтобы вы оценили этот чудесный мир и то, как на него смотрит физик». Он поскромничал: взгляд на мир, открывающийся в его книгах, – не просто любого физика, а отчетливо его личный. Именно этой цели достиг, надеюсь, и я – в этой книге. Ибо Ричард Фейнман всегда знал, как добиться от мира всего, что тот мог предложить, и как извлечь все возможное из таланта, коим Бог – или просто генетика – наградил его. Это все, на что можно уповать в жизни, и за годы с его смерти я обнаружил, что это – ценный урок.