Эгипет - Джон Краули

«И в честь того Брута названа Британия, — сказал он. — Так говорит мой знаменитый ученый друг доктор Ди».

«Нет, не того, — возразил Дженкинс, новый школьный учитель. — Это другой Брут».

«А разве не Цезарь, — спросил актер, подбрасывая монетку, — разве не он доходил до этого острова? Разве не он построил лондонский Тауэр и одержал знаменитые победы? Вы отрицаете это, сэр?»

Было непонятно, сердится актер или забавляется: его глаза вспыхнули, зрачки расширились, указательный палец нацелился на противника, как меч; но только монетка все так же спокойно вертелась туда-сюда между пальцами.

«А Брут был приемным сыном Цезаря. Следовательно…»

«Это был не тот Брут», — сказал господин Дженкинс. Дженкинс ничего не пил, а стоял, сцепив руки за спиной, так, словно находился вовсе и не здесь, не в этой комнатке с низким потолком. Уилл внимательно наблюдал за ним, следующий учебный год предстояло учиться у этого человека, имело смысл узнать его получше.

«Тот Брут — из Трои, он вообще жил в доримские времена. После того как греки захватили Трою, Брут при был на этот остров, так же, как Эней бежал и основал Рим. Так что мы не британцы, а брутанцы».

«Брутанцы, это точно», — промолвил Цезарь и исполнил свой предсмертный монолог.

Сколько же раз, подумал Уилл. Сколько раз уже умирал Цезарь с тех пор, как умер, перед сколькими тысячами глаз. Он уперся локтями в подоконник, вслушиваясь, стараясь не упустить ни единого звука. Цезарь, нарочно запнувшись, сделал внезапную комическую паузу, притворившись, что только теперь его заметил.

«Что за бесенок там в окошке? Зачем он смотрит на меня?»

«Это сынишка Джона Шекспира».

«И чем же, интересно, я так перед ним провинился — что он теперь таращится на меня, не отрываясь? Космы огненные, аки у Врага человеческого. Я его боюсь!»

То, как он заслонил рукой лицо, ладонью наружу, растопырив пальцы, как он поднял брови и веки, именовалось «Ужас». Уилл расхохотался вместе с остальными, и Цезарь, вспыхнув от обиды, тут же вновь преисполнился величием и достоинством: тяжелые руки легли на стол, брови насупились.

«Давайте-ка споем что-нибудь веселое», — предложил он.

Он начал куплет со скорбной миной и так тихо и медленно, что подпевать было невозможно: теперь он стал грустным, грустным-прегрустным человеком, которому вдруг захотелось петь. Уилла уже просто трясло от смеха и удивления. Один жест, одно слово — и этот человек создавал новую личность, цельный образ, который казался образом старого знакомого, хотя таких знакомых у тебя отродясь не водилось; они словно все сидели в нем, и он сам не ведал, кто из них выглянет наружу в следующий момент.

«Эй, паренек, там, в окошке! Можешь спеть эту песню?»

«Да, я ее знаю», — сказал Уилл.

«Ну тогда спой. Вот тебе за то, что ты рыжий».

Едва заметным щелчком пальцев он метнул монетку Уиллу; тот подхватил ее на лету и запел. Жаворонок и соловей. У него был настоящий высокий, звонкий дискант, и он об этом знал; кстати, господину Дженкинсу тоже не мешает послушать; если он любит пение так же, как любил его прежний учитель, господин Саймон Хант, Уиллу полегче будет учиться в году. И розу он прижал к груди, слеза в глазах застыла. Все молча слушали, как поет мальчик в окошке; и Цезарь, мистер Джеймс Бербедж из труппы графа Лестера, загнал всех населявших его разнообразных персонажей внутрь и весь обратился в слух, а выражение лица у него было оценивающим и сосредоточенным, как у торговца мануфактурой, который пробует новую шерстяную ткань на ощупь, или у пивовара, когда тот наблюдает, как из нового бочонка льется прозрачный светло-коричневый эль.

Роузи закрыла книгу, заложив страницу пальцами; Сэм стремглав бросилась к ней, забыв про свой мячик, который подпрыгнул за ней пару раз, звездно-полосатый такой мячик, белые звезды на синем фоне в северном полушарии. Сэм притаилась за шезлонгом Роузи, поглядывая на дверь веранды.

— Идет, — сказала она.

— Правда? — засмеялась Роузи.

Сэм зачарованно смотрела, как открывается дверь и появляется ее двоюродный прадед Бони Расмуссен, как медленно он вышагивает и как внимательно глядит себе под ноги.

— Миссис Писки приготовила чай со льдом, — сказал он. Он подпер дверь стулом, чтобы она не закрывалась, и вернулся в дом.

— Вот видишь, — сказала Сэм.

— Да, — сказала Роузи. — Чай со льдом — это здорово.

Она обняла дочь. Сэм считала Бони существом диковинным и страшным, как огромное животное, этакое чудовище, передвижения которого надо было непрерывно отслеживать, а вступая в переговоры, отгораживаться от него чем-нибудь, лучше всего мамой.

— Послушай, Бони, это, конечно, очень мило с твоей стороны, но ты мог бы просто меня позвать, я и сама в состоянии принести чай.

Он вышел снова, уже с подносом, осторожно неся его обеими руками — вот для чего он подпирал дверь. Поставив поднос на большой плетеный стол, он сделал приглашающий жест рукой: стаканы, большой и маленький, лимон, сахар и тарелка с вафлями.

— Чур, тебе маленький стаканчик, — сказала Роузи дочери, подталкивая ее к столу. Бони туг же отвернулся и принялся созерцать широкие окна веранды. Он прекрасно чувствовал, какое впечатление производит на малышку Сэм, и старался — Роузи была ужасно растрогана — не особо на нее давить своим присутствием. Сэм бочком стала продвигаться к своему стакану.

— Чудесный денек, — сказал Бони в пространство. — Может, дождь пойдет.

Урод он и в самом деле был тот еще. Его темная лысая голова, усеянная коричневыми пятнами, отливала глянцевым зеленоватым налетом, как кожа ящерицы. Руки казались одетыми в перчатки из собственной кожи на пару размеров больше, с желтыми ногтями, и они все время беспокойно вздрагивали, как будто старались попасть пульсу в такт. Роузи не знала точно, сколько ему лет, но в любом случае люди столько не живут, а он при этом еще и ноги передвигает. Вообще-то он ходил довольно много и даже ездил на стареньком велосипеде по дорожкам и тропкам Аркадии. Одна из тех старых сосен, которая скрипит, но стоит, думала Рози, мир сгустился для него и стал вязким, как патока, но он терпеливо одолевает непрестанно возрастающую тяжесть. Должно быть, тяжелее смотреть со стороны, как Бони едет на велосипеде, чем ему — ехать. Или как Бони возится в саду. Или как Бони взбирается по ступенькам.

Он развернулся в ее сторону: очки с толстыми голубоватыми стеклами.

— Что ты там читаешь?

Роузи показала ему «Надкушенные яблоки».

— Интересно, — сказала она. — А это правда, что Шекспир в детстве сбежал из дома, чтобы стать актером?

Бони улыбнулся. Его вставные зубы были такими же старыми, как у большинства людей — свои собственные. Фарфор местами истерся, под ним проблескивало золото.

— Я никогда не спрашивал, где там правда, — произнес он. — Он перерыл немало книг.

— Ты ведь знал его, правда?

— Сэнди Крафта? Конечно. Да уж, мы с Сэнди были старые приятели.

— Сэнди?

— Так его все называли.

Роузи посмотрела с изнанки на бумажную обложку. Там была фотография Феллоуза Крафта: мужчина неопределенного возраста, в открытой рубашке, с кротким взглядом, подпер голову кулаком, светлая челка спадает на лоб. Тридцать лет назад? Сорок? Книга датирована 1941-м, но фотография могла быть и старше.

— Хм, — сказала она. — Он жил в Каменебойне.

— Ну, в общем, неподалеку оттуда. Да ты помнишь этот дом. Он купил его в конце тридцатых. Теперь дом принадлежит Фонду. Сэнди немного сотрудничал с Фондом. У нас есть издательские права, ты не поверишь, но они все еще приносят кое-какой доход. — Он сомкнул трясущиеся руки за спиной и посмотрел в окно. — Он был чудесный человек, мне его не хватает.

— У него остались родные?

— Ну нет, — опять усмехнулся Бони. — Сэнди и слышать не хотел о женитьбе, понимаешь, есть такие…

— Да, — сказала Роузи. — Да уж.

— …что называется, убежденный холостяк.

— Но ведь и тебя можно так назвать.

— Ну… — Он бросил на Роузи лукавый взгляд. — В зависимости от того, как произносишь эту фразу, она может означать совсем разные вещи. Не смей распускать обо мне сплетни.

Роузи рассмеялась. Ох уж эта старинная деликатность. Она знала, что у самого Бони была какая-то застарелая тайна, потаенная печаль, о которой не следовало даже упоминать, какая-то история, которая могла разрастись в грандиозный скандал, но так и не разрослась. А теперь из-за этого не бывает скандалов, теперь все свободно говорят об этом, обсуждают, дают советы. Она посмотрела на широкую подъездную дорожку возле дома. Под кленами был припаркован ее фургон, загруженный по самую крышу пожитками, которые она до сих пор так и не собралась распаковать. Бони пустил ее к себе безо всяких расспросов, как будто она просто приехала погостить, а миссис Писки, прослужившая у него экономкой лет примерно с тысячу, слушалась его и понимала с полуслова. Вот, миссис Пи, Роузи и Сэм поживут у нас немножко, как думаете, спальня на западной стороне сгодится? Там есть ванная и маленький будуарчик. Ну, мистер Расмуссен, там еще нужно проветрить, и вообще я сейчас же займусь там уборкой, хорошо, когда рядом живет молодежь. Любую горесть, думала Роузи, любую застарелую боль можно умерить, если просто ничего не объяснять, если просто хочется уехать, а почему — ты еще не придумала. Может, миссис Писки и лицемерка; конечно, она Уже успела мельком бросить взгляд на те вещи, которые Роузи привезла в дом, зримое выражение полной жизненной неразберихи, все шиворот навыворот, и Сэм смущенная и чумазенькая — безусловно, Писки есть о чем подумать; но насчет Бони Роузи была уверена: он не только ничего лишнего не сказал, но, судя по его бурной радости, ничего лишнего и не подумал.