Зона сна - Олег Горяйнов

– Ты, дорогая, повторяешь глупости эсдеков-большевиков, – сказал он, чувствуя себя неуверенно и больше всего желая, чтобы этот их ненужный спор закончился поскорее.

– А ты-то какой умный, – ответила она в сердцах. – Эти ренегаты, большевики твои, живут на деньги немцев и шведов, им только мировую революцию подавай. Они даже не понимают, что такая революция нужна немцам, чтобы сковырнуть Англию и самим владеть миром. Россия гибнет, русское крестьянство страдает, а им наплевать.

– А Савинков? – спросил он. – Борис Викторович всю жизнь радел за народ, за крестьянство. Страдал от царизма, был министром в семнадцатом году, в Сентябре открыто спорил с Лавром Георгиевичем, и потом всё же принял платформу Деникина.

– Проклятый мерзавец. Не только он, все эсеры страдали от царизма. А теперь он сажает их в тюрьмы. Золотого человека, Веру Фигнер, члена исполкома нашей партии, держит в тюрьме уже десять лет! «Демократия»! А знаешь, за что посадили меня? Я участвовала в Рыбинске в митинге против увеличения продналога. И всё, и три года лагерей! По сравнению с царизмом твой Савинков – это те же штаны, только наизнанку, говном наружу. Он вроде Столыпина, но хуже, в нём чести нет.

– А Верховный? – спросил Стас, холодея.

– Деникин-то? Этот путаник вообще не соображает, куда ведёт страну. Надо же было придумать: запретил деятельность всех политических партий на «переходный период»! Ну и куда он нас «переводит», не спрашивая мнения людей? В итоге на всю Россию только и достижений, что кучка воров строит себе виллы в Испании, а самые наглые строят в Англии.

– В тебе говорит зависть к удачливым бизнесменам.

– В чём же их удача? В том, что оказались близко к руке власти и сумели её вовремя лизнуть? А настоящих промышленников, из староверов, лишили всего на основе закона о свободе совести. Какое издевательство! Ты что, не знаешь, как регистрируют передачу собственности, как выдают лицензии, что вообще творят Савинков и его министр юстиции, «верная рука», до блеска вылизанная прохиндеями?

– Министр юстиции – мой отчим, – сказал Стас.

Утро выдалось хмурым. В окна стучал редкий дождик; в горнице было сумеречно. Стас проснулся, ещё когда Матрёна была в доме, но лежал затаив дыхание и не вставал, дожидаясь её ухода на ферму. Повздорили они крупно – ему неприятно было вспоминать её оскорбления, он был обижен и за себя, и за отчима.

А когда наконец выбрался из дому, чтобы идти в монастырь, оказалось, работать сегодня не придётся, и завтра тоже, а надо собирать всю группу и ехать в Москву.

– С ума все посходили, – жаловался ему водитель автобуса «Лейланд», специально присланного за ними директором училища. – Ни сна, ни роздыха. Позавчера вёз группу из Тулы, вчера из Суздаля, а в ночь уже за вами. А поди вас тут собери!

Действительно, однокурсники Стаса, разделившись, уже отбыли из Николина, пусть и недалеко, но в разные стороны. Пришлось трястись по грунтовым дорогам; собрали всех только к двенадцати часам и не медля поехали в Москву.

– Вот усну по дороге, будут вам всем кранты, – бурчал шофёр.

Девицы, встретившись после недельной разлуки, устроили много шума; парни на заднем сиденье, похоже, играли в карты. Профессор подсел к Стасу и выспрашивал о ходе реставрационных работ в Рождествене. Маргарита Петровна пыталась выяснить у водителя, с чем связан спешный отъезд.

Общий сбор назначили, как объяснил шофёр, для приёма «вшивого английского министра». Встреча завтра утром на Белорусском вокзале; учащимся надлежит быть на Тверской в одиннадцать ноль-ноль, между столбами 27 и 28. Это возле Триумфальной площади. Там выдадут флажки и воздушные шарики.

– Может, премьер-министра встречают? – попытался уточнить проф. Жилинский. – Или министра иностранных дел?

– Да нет, – скривился шофёр и сплюнул за окно кабины. – Какой-то мелкий министришко. Не помню. Но этим, – он потыкал пальцем вверх, – встретить его хочется красиво, а все приличные люди отдыхают на морях. В Москве, кроме подлых, никого не осталось. А их, господин профессор, вдоль дороги с флагами ставить опасно; если не бомбу, то какой-нибудь фрукт, вроде помидора, обязательно кинут в английскую морду. Вот и свозят студентов. Меня ещё вздрючили, что за вами еду за последними, а не раньше. А вы же самые дальние!

– Знала бы, не поехала бы! – воскликнула доцент Кованевич.

– Как можно, – возразил профессор. – Если власть просит, почему и не съездить?

– Да вы не переживайте, дамочка, через два-три дня я вас обратно отвезу, – успокаивал водитель. – Зато дома побываете, с семьёй повидаетесь, отдохнёте… Плохо ли?

Стас всю дорогу думал об аргументах Матрёны. В чём-то она, конечно, была права. Нельзя так доверчиво относиться к газетным текстам. Он же не мальчик, видывал виды. Просто оторвался немного от этой реальности. Надо будет в ней разобраться.

В Москву въехали по Ярославскому шоссе, а там уже Сретенка недалече, а вот и Лубянка. Стасу, можно сказать, повезло; был второй час ночи, и он уже дома, а тем, кто жил в Замоскворечье или на Болвановке, ещё колесить и колесить. Шофёр весь изругался, но деваться ему было некуда, пришлось развозить всех.

Мама открыла ему дверь весёлая и раскрасневшаяся. Оказывается, ввечеру приехал отчим, и они ещё не уснули. А вот и он: добродушный, лысоватый, с седыми, красиво подстриженными усиками, в милом уютном халате. Обнимались, говорили все разом, смеялись… «Господи, – думал Стас, – я не видел их целую жизнь. А мама-то совсем молодая, да, она родилась в 1899-м, ей всего тридцать пять! Столько было мне, когда я сверзился из-под купола Рождественского собора… Отчим старше её на шестнадцать лет… ну да не мне судить». Стас припомнил историю трагической гибели прежней жены отчима, Капитолины, во время жестокой войны с националистами на Кавказе…

– Мама, Анджей Януарьевич, я так рад вас видеть, – говорил он.

– А почему так рано? – вопрошала мама.

– Как рано?! Два часа ночи!

– Нет, перестань, ты же понял. Я ждала тебя через месяц.

– Нас привезли приветствовать какого-то англичанина.

– Ага! – вскричал отчим. – Ты приехал встречать мистера Кокса? Я вас познакомлю. Мы с ним завтра заседаем в Кремле; ведь это он ко мне едет.

– Завтра! – смеялась мама. – Уже сегодня!

– Да! Надо бы всё-таки выспаться.

– Дай мне ребёнка покормить. Сейчас Нюру разбужу.

– Ничего себе «ребёнка»! Ростом с телёнка.

– Мама, оставь домработницу в покое. Я сам себе приготовлю.

– Смотри-ка! – воскликнул отчим. – Наш сын становится народником!

Санкт-Петербург, 11 марта 1801 года

Сумасшедший коротышка всех a extеnuе.[24]

Сказать по правде, соображает он лучше многих, но думает – вот беда – неизменно о том, как бы сильнее напортить лучшим людям столицы. И коротышка он, только если сравнивать с самыми достойными, богатыми и влиятельными людьми страны. Он росточком – как эти его любимые холопы, смерды, простолюдины – 35 вершков. Ну пусть 36 – если мерить с косичкой и каблуками.

Кстати, до чего заметно, кто угоден Господу Богу, а кто нет. Достаточно сравнить истинную аристократию со всеми прочими: наши в большинстве высокие, в теле, с голосами зычными, со взором уверенным. Вот вроде графа Палена, – куда он подевался, обещал быть к часу? – или моих братьев. А те – маленькие, противные, глаза прячут. Будто украли что.

А украли! Украли! Этот урод, не успев трон занять, отдал им ЧЕТЫРЕ дня в неделю! Только три дня теперь может хозяин занимать их барщиной. Им теперь дадено три дня на себя работать, да день – Богу молиться. А оно Богу надо, чтобы черви земляные ему молились? Они же не совсем люди, они, как остроумно выразилась покойная императрица, не мужи, а мужики.

Да и не пойдут они молиться, а пойдут в кабак! Вот и получается, что идиот Павел просто, ни за что, лишил достойных людей дохода. Ведь мужику этот день в неделю – тьфу, ничто. Пропьёт, животное. А хозяину? Если у него семнадцать тысяч мужиков? Для него это огромные убытки: семнадцать тысяч рабочих дней потеряно, за одну неделю! А этих недель в году… сколько? Надо будет спросить…

– Госпожа графиня, граф Пален. Просить?

– Проси, проси! Чего спрашиваешь, дура? Я извелася тут, его ожидаючи, а она вопросы задаёт. Проси!

Графиня Жеребцова, урождённая Зубова, родная сестра трёх влиятельнейших в свете братьев – Платона, Николая и Валериана Зубовых, шурша платьями, заспешила навстречу военному губернатору Петербурга.

– Ах, Пётр Алексеевич, наконец-то! I am very glad to see you. Мне непременно надо узнать: сколько недель в году?

– Много, любезная Ольга Александровна, много, – отвечал он, улыбаясь и целуя ей руку. – Мы с вами как-нибудь на досуге посчитаем.

– Да? Я полагала в анекдот вставить, в пику нашему недомерку. А что с делом и что вообще говорят?