Сделай мне больно - Сергей Юрьенен

На весь уик-энд.

Они вошли.

Иби включила свет и заперла изнутри входную дверь. Поблескивала белым лаком лестница с гранеными балясинами. Обитатель квартир с самой низкой в мире квартплатой, в таких частных хоромах Александр еще не бывал. Зеркальные двери в глубине отразили его растерянность, и сразу же он принял непринужденный вид. Свою сумку Иби бросила на оттоманку, а подаренного Петефи работы Кики он поставил (где и забыл, прости) под ветвистой головой убитого короля-оленя. За зеркалом дверей свет настольных ламп озарил уютные диваны с мягкими подушками. Обеззвучившись ковром, шаги Иби снова зазвучали на лакированном паркете. Деревянные панели слева она раздвинула, включила за ними свет - там, за панелями, была библиотека. Кожаные кресла. Стены книг. Завиток огромного стола, отделанного бронзой, был заставлен стопками книг, папок, рукописей. За ним был застекленный шкаф, в котором, сказала Иби, хозяин держит собственные книги.

- Кто он, кстати?

- Циник. Не книги интересны, а то, что спрятано за ними... - Иби обошла стол, приподнялась на цыпочки, нашарила на шкафу ключ, открыла и распахнула со скрипом дверцы.

- Иди! Всунь руку!..

Ряд фолиантов выглядел скучно. Глядя на усмешку Иби, Александр просунул над ними руку и нашарил глянцевые обложки каких-то журналов.

- Порно?

Она кивнула.

- С Запада привозит контрабандой. С международных конгрессов. Инструктивно, между прочим. Bondage... Знаешь, когда связывают? А особенно садизм в резине. Наш с подругой любимый жанр. Сейчас я найду свой противогаз, а ты пока изучи...

Она вышла.

Александр вытащил журнал с черной обложкой. Название было по-английски - и от него перехватило дух.

Хозяин дома привозил не только порнографию.

В руки незваному советскому гостю попал специальный выпуск американского иллюстрированного журнала.

Фоторепортаж из Венгрии осени Пятьдесят Шестого.

С журналом в руке он обошел чужой стол и провалился в кресло под свет торшера.

На первом развороте простые женщины в платках прощались с гробом. Убитый был накрыт тюлевой занавесью так, что просвечивала только рука, сведенная в кулак.

Александр услышал, как Иби вышла из гостиной, которую немедленно наполнил поставленный ею на проигрыватель Краснознаменный грозный сводный хор:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой

С фашистской силой темною,

С проклятою ордой!

Он перевернул страницу. Стена здания административно-партийной архитектуры на площади Республики была свеже изрешечена пулями.

Штурм только что кончился победой восставших.

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна!

Идет война народная,

Священная война!

У стены стояли пленные.

Их было шестеро в возрасте от двадцати пяти до тридцати. Прически по моде того года - стриженые виски и длинные волосы назад. У кудрявого слева на погонах три полоски, у других погоны сорваны, только петлицы на воротниках мундиров - латунные винтовочки крест-накрест. Из центра этой группы прямо в объектив смотрел симпатичный блондин. Его короткопалая рука была наспех перевязана бинтом. Такой безнадежности во взгляде Александр никогда не видел. Он перевернул страницу.

Как два различных полюса,

Во всем враждебны мы:

За свет и мир мы боремся,

Они - за царство тьмы.

Солдаты еще стояли - зажмурившись от пуль и как бы отталкивая их руками. Свинец рвал им мундиры - это тоже было снято. Расстреливали их в упор - с метровой дистанции.

Следующий снимок был смазан - уже подкошенные и сронившие чубы, они еще держались на ногах. Они падали на кучи щебня и кирпичей у своего здания. Снимок был четкий, со стволами винтовки и ППШ слева, только белая подошва сапога расстрелянного была смазана: он еще падал. Один из группы уцелел, но только на мгновение. Приклад винтовки размозжил ему череп. На следующем снимке вниз головой свисало к земле тело офицера. Он был в одном галифе и сапогах. Его связали за ноги, вздернули на ветвь и обвязали конец каната вокруг узловатого ствола. Струйки крови ползли вниз по могучей грудной клетке. Женщина, с виду цивилизованная, сделав шаг вперед из толпы, плевала в черное месиво, которое было вместо лица у человека, забитого насмерть.

- Это полковник Папп...

Он вздрогнул. Под сводный Краснознаменный хор, то грозный, то задушевный, он не услышал, как она приблизилась.

- Полковник ГБ?

- Нет. Министерство обороны.

- За что же они его?

- По ошибке.

- А солдат?

- Тоже. Эти солдаты не пытали, не казнили. Просто голубые воротники. Ошибка! Эксцессы восстания, Александр. При этом из разбитых витрин Будапешта не воровали даже бриллианты. А ящики с деньгами в помощь семьям убитых стояли на улицах без охраны. Когда в Нью-Йорке случилась авария на электростанции - помнишь, что было?

Он не помнил.

Следующий снимок был снят сверху. По проспекту и через перекресток ползли наши танки с наглухо задраенными башнями - раз, два, три... десять, и конца было не видно. Из гостиной сводный хор пел задушевно знаменитую песню 1944 года - "Соловьев", музыка Соловьева-Седого, слова Фатьянова:

А завтра снова будет бой,

Уж так назначено судьбой.

Чтоб нам уйти, недолюбив,

От наших жен, от наших нив.

Но с каждым шагом в том бою

Нам ближе дом в родном краю...

Он перевернул страницу. Опять центр Будапешта. Рекламная тумба, обклеенная афишами. Под ней валялся обгоревший труп советского майора в танковом шлеме. Еще один наш - в каске, в ватнике и в сапогах. Лежал рядом с тротуаром, обнесенным старыми камнями бордюра. "Поребрика" - говаривал когда-то отчим Александра, не любивший иностранных шов. У поребрика он лежал, советский наш солдат, полуприкрытый листом жести, и проезжая часть вокруг него и его искореженной пушки была захламлена - гильзы снарядов, какие-то палки, тряпки, обрубки осенних ветвей и почему-то эмалированный тазик для купания младенцев - многократно простреленный. Из-под нашей советской каски смотрело вверх лицо - без выражения, потому что его обсыпали чем-то белым - гипсом? Скорее всего, мукой. Потому что на тротуаре, над ним и мимо него, отвернувшись, стояла за хлебом очередь будапештцев, человек сорок-пятьдесят - мужчины в плащах и шляпах, пожилые женщины в платках. На труп нашего солдата никто внимания не обращал. Кроме толстой тетки, прочно упакованной в плащ, платок, мужские брюки с отворотами по моде тех лет, и в прочные ботинки. Она указывала на белый лист жести, держа за руку девушку, взрослую и высокую, как Иби, одетую поразительно современно, как бы для джогинга, - и в позе оторопи перед трупом русского...

Моим.

Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат,

Пусть солдаты немного поспят.

Соловьи, соловьи, не тревожьте ребят.

Пусть ребята немного поспят...

В ее присутствии смотреть все это было невозможно. Он закрыл журнал.

Он поднял голову.

Она улыбнулась. Рот был накрашен - резаная рана.

- Как я тебе нравлюсь?

Коротко стриженые волосы блестели и были зачесаны назад. Жемчужные сережки. Голые плечи. Черное платье и длинные перчатки в обтяжку.

Он поднялся.

- Мы идем в оперу, женщина-вамп?

Она откинула голову и выдула струйку сигаретного дыма.

- Нет, darling, на интимный ужин... - Она задержалась у стереосистемы. - Поставить на другую сторону?

- Ни в коем случае.

- Ты не любишь эти песни?

- Очень, - сказал он. - Так, что задушить тебя могу.

- Из-за этих фотографий? Но, Александр? Так ведь было между нами всегда. Вы всегда нас будете лишать свободы, мы всегда будем бороться за нее. Все это началось до нас и кончится не с нами. Поставить тебе "Марш Цесаревича Александра?"

- Не стоит.

- Очень красивый. Австрийский. Агрессивный?

- Агрессивностью я и без маршей переполнен.

Она засмеялась и не поставила ничего.

На пороге гостиной лакированными остриями вперед стояла пара вечерних туфель на высоких каблуках. Она развернула их, вставила ступни, сравнялась ростом с Александром, и, крутя задом, пошла дальше, по паркету.

Кухня была огромной.

Желтый кафель, темная мебель. Со стены пускала лучики коллекция холодного кухонного оружия - ножей, сечек и топориков. На краю массивного стола сиял серебряный поднос. На нем уже стояли два бокала. Рукой в длинной перчатке она отворила холодильник, который был переполнен, и оперлась кулаком о бедро.

- Что будем есть, Александр?

- Есть?

- Да. Есть.

- Я не очень голоден.

- А все же?

- Тогда друг друга.

Она обернулась, заинтересованная.

- А пить?

Он обнял ее за талию. Она выгнулась, раскрыла губы. Она имела привычку целоваться с открытыми глазами.

- Ты колючий, - сказала она, стирая с его губ помаду. - Это я люблю. Но поесть не мешает. От тебя пахнет ацетоном.

- Не бензином? - Он выставил подбородок и дохнул себе в ладонь. - Не пороховой гарью?

- Нет, ты не смущайся, мне нравится. Разве ты еще не понял, что я чудовищно извращена? Иди в гостиную, а я сейчас. Ты у Пала почти не пил налей себе чего-нибудь. "Кровавую Мэри" хочешь? Возьми томатный сок и эту замороженную "Московскую особую"...