Смех в Древней Руси - коллектив авторов

В культуре православной Руси собака символизировала юродство. В культуре римско-католической Европы она была приметой шутовства, знаком позора. Эту функцию выполнял также икот. Среди средневековых наказаний одним из самых унизительных было избиение дохлой собакой. Юродивый становился в позу отверженного; шут был неприкасаемым. По городскому праву шут приравнивался к палачу, и ему запрещалось селиться среди добропорядочных горожан.

Хотя православная церковь до синодальных времен и признавала подвиг юродства, но юродивый состоял в чрезвычайно своеобразных отношениях с церковью (в иерархии святых он занимал последнее место — ниже преподобных, среди плотоубийц, верижников и столпников). Юродивый не молится на людях, в храм заходит только для того, чтобы «шаловать», как «шаловал» в церкви, на глазах у царя Алексея Михайловича, духовный сын Аввакума юродивый Федор. Авва Симеон, появившись в городе с дохлой собакой на веревке, первым делом набрал орехов и отправился в церковь, где только что началась служба. Там он «стал бросаться ими и гасить светильники. Когда подошли люди, чтобы его вывести, Симеон вскочил на амвон и начал оттуда кидать в женщин орехами»{110}.

Как и нищие, юродивый обычно живет на церковной паперти{111}. Но он, как мы помним, не просит милостыню. Нищие идут на паперть потому, что это самое людное место. Те же соображения приводят туда юродивого (ему тоже нужна толпа), однако он руководствуется и другими мотивами. Паперть — это нулевое пространство, пограничная полоса между миром светским и миром церковным. Парадокс здесь состоит в том, что для юродивого людная паперть — тоже символ одиночества, бездомности и отверженности.

Любопытно, что между юродивым и нищими устанавливаются неприязненные отношения, они открыто враждуют друг с другом. Прежде чем лечь с бродячими псами, Прокопий Устюжский заходил в баньку, где укрылись от стужи нищие. Они прогнали его дрекольем. В свою очередь юродивый чем только можно досаждает нищим. В житии Андрея Цареградского рассказано, как голосила убогая старица, сидевшая при дороге; «Горе мне соста-ревыпися, горе мне убозе и велми ветсе сущи! Колика ми зла безумный сътвори!». Прохожие расспрашивали старицу, и она им отвечала, что юродивый обокрал ее, а когда она поймала его за руку, он «влачити мя нача, за власы держа… тергал ми есть седины и утробу ми есть разопхал ногама… ветхиа моя зубы пястию ми есть избил». Стоило людям отойти, как появился юродивый: «„Что ся не плачеши? Воздыхай, согнилая мерзости, померклая гноище, баба горбата!". Яко сии изрече, возрев на землю, взя кал и, сваляв обло яко камень, на бестудное лице ея верже"». Василий Блаженный упорно преследовал побирушку, сидевшего у Пречистенских ворот, так что тот с отчаяния утопился в москворецком омуте.

Нет ничего удивительного, что агиографов смущали такие сцены. Чтобы обелить юродивых, они прибегли к привычному парадоксу: они внушали читателям, что юродивый борется с дьяволом, принявшим обличье нищего. Бросив в старуху навозный колобок, Андрей «дунув на лице ея крестом, и абие преложися от человечьска образа, и сътворися змиа велика». В высшей степени любопытно устное предание о том, как Василий Блаженный опознал в нищем дьявола{112}.45 Прося милостыню «Христа ради», тот бормотал эти слова скороговоркой, так что выходило «ста ради», «ста ради» — не ради бога, а ради денег, ради «ста» (копеек или рублей). Это предание наглядно подчеркивает разницу между юродивым, истинным подвижником «Христа ради», и нищим, сребролюбцем «ста ради».

Эпизодов, говорящих о враждебности юродивого и нищих, в житиях очень много. По всей видимости, они отражают реальное и житейски вполне понятное соперничество. Но все же мы должны помнить, что юродство и нищенство различаются принципиально. Нищий живет при церкви, а юродивый — вне церкви.

Отчуждая себя от общества, падевая вериги юродства, подвижник как бы получает позволение обличать. Но он не призывает к переменам; его протест не имеет ничего общего с бунтом, радикализмом или реформаторством. Юродивый не посягает на социальный порядок, он обличает людей, а не обстоятельства.

Это, в сущности, резонер, консервативный моралист. Однако юродство, как всякий культурный феномен, не пребывает в неизменном, раз навсегда определенном состоянии. По источникам легко заметить, что общественная роль юродства возрастает в кризисные для церкви времена. Нет ничего удивительного в том, что юродство расцветает при Иване Грозном, когда церковь утратила всякую самостоятельность, склонившись перед тираном, а затем в эпоху раскола.

Классический юродивый — это протестующий одиночка. Такой тип обличителя вообще характерен для средневековой культуры, для консервативного, медленно меняющегося общества. Но как только в XVII в. динамизм овладел умами, как только началась перестройка культуры, юродивый перестал быть одиночкой, он превратился в человека партии, примкнув, конечно, к консервативному течению. Это произошло при патриархе Никоне. Ни один мало-мальски заметный и активный юродивый не принял церковной реформы. Все они объединились вокруг протопопа Аввакума и его сподвижников. Одиночество уже не было абсолютным: в хоромах боярыни Морозовой жила маленькая община юродивых. Инок Феоктист писал, что боярыня приютила «блаженнаго Киприяна, и многострадалнаго Феодора, и трудника неленостна Афанасия»{113}.

В этой связи показательно, как резко менялосоь отношение самого Никона к юродивым. Архидиакон Павел Алеппский на парадном обеде патриарха имел случай наблюдать Киприяна, которого впоследствии казнил в Пустозерске стрелецкий голова Иван Елагин. В мае 1652 г. Никон, тогда еще новгородский митрополит, сам отпевал одного юродивого, любимца царя Алексея (об этом юродивом см. ниже). Вот как описаны эти похороны в письме Никона царю от 11 июня 1652 г.: «А что ты, государь, писал к рабу божию Василью, а своему и нашему о бозе другу, и о том тебе преж сего писано, яко оста вашу и нашу любовь, преиде к небесному царю в совет и в небесныя кровы со святыми ангелы жити мая в 3 день, погребен честно в Сиском монастыре, милостиня и сорокоустие доволно дано, а погребал я грешной, а положен пред входом церковным, о десную страну притвора»{114}. Это был Никон, в котором еще сохранилось нечто от кружка «боголюбцев», от бесед с Аввакумом, Стефаном Вонифатьевым, Иваном Нероновым. Позже реформатор Никон отрицал юродивых как институт, предвосхитив рационалистическое неприятие их реформатором Петром I. В старообрядческом сочинении «О богоотметнике Никоне достоверно свидетельство, иже бысть пастырь в овчей коже» на это прямо указано: «Он же Никон юродивых святых бешаными парицал и на иконах их лика и писати не веле»{115}.

Как представляли себе разницу между «бешаными» и юродивыми боголюбцы, можно попять из одного случая, рассказанного Аввакумом: «Да у меня ж был на Москве бешаной, — Филипом звали, — как я из Сибири выехал. В ызбе в углу прикован был к стене, понеже в нем бес был суров и жесток гораздо, бился и дрался, и не могли с ним домочадцы ладить… И молитвами святых отец сила божия отгнала от него беса, но токмо ум еще несовершен был. Федор был над ним юродивой приставлен, что на Мезени веры ради Христовы отступники удавили, — Псалтырь над Филиппом говорил и учил ево Исусовой молитве»{116}. «Бешаной» в представлении Аввакума (и, конечно, Никона) — это больной, бесноватый, одержимый бесом дурачок, а юродивый — «мнимый безумец», который при необходимости может действовать вполне здраво. Когда случилась такая нужда, Аввакум и приставил юродивого опекать «бешаного».

Упрек «богоотметнику Никону», касающийся хулы на юродство «Христа ради», не случаен. В потоке обличений ненавистного боголюбцам патриарха это не мелочь, вспомянутая согласно поговорке «всякая вина виновата». С точки зрения обвинителей, такой упрек чрезвычайно важен: заступаясь за юродство, расколоучители обороняли национальный тип культуры, подорванный церковной реформой. Более того, юродство стало для них чем-то вроде народной хоругви, которую они выставили на всеобщее обозрение. Когда протопоп Аввакум «шаловал» перед вселенскими патриархами, то это была наглядная апология, наглядный апофеоз юродства. Аввакум руководствовался той же дидактической идеей, которая приведена в хронике Кедрина (см. выше): «Да не повинующийся слову возбудятся зрелищем странным и чудным». Аввакум хотел воздействовать на противников «силой веры и простоты», посрамить их «кроме философии»{117}. 

То же отношение к юродству находим в рассказе дьякона Федора о первом мученике за старую веру, епископе Павле Коломенском.

В послании из Пустозерска к сыну Максиму дьякон Федор писая, что епископа Павла «Никон воровски обругал, сан сняв, и в ссылку сослал па Хутыню в монастырь Варлаама преподобнаго… Павел же тот, блаженный епископ, начал уродствовать Христа ради; Никои же уведав и посла слуг своих тамо в новгородские пределы, идеже он ходя странствовал. Они же обретоша его в пусте месте идуща и похвативше его, яко волцы кроткую Христову овцу, и убита его до смерти, и тело его сожгоша огнем».