Рисунки на крови - Поппи Брайт

Тревор знал, что эти царапины от рук мамы. Но их было недостаточно, совсем недостаточно. От ногтей мало толку, если сломаны пальцы.

Сложив протоколы вскрытия, он вернул их в конверт. Эти бумаги он выкрал из своего дела в интернате и с тех пор всегда носил при себе. Прочитанная тысячи раз бумага истерлась до того, что стала почти прозрачной и рыхлой. Чернила размазались от прикосновения пальцев.

Гроза была совсем близко. Жужжание насекомых в траве, трели и крики птиц в окрестном лесу казались излишне громкими. Полуденный свет приобрел мертвенный зеленоватый оттенок. Воздух наполнился электричеством. Тревор чувствовал, как встают дыбом волоски у него на руках, как покалывает сзади шею.

Открыв блокнот на чистой странице, он высвободил карандаш, и вот карандаш уже быстро побежал по бумаге. Через несколько минут он набросал первую половину сюжета.

Сюжет вырос из эпизода в биографии Чарли Паркера, которую Тревор прочел еще в интернате. К тринадцати годам Тревор перечитал почти все, что имелось в скудной библиотеке. Большинство ребят удивлялись, с чего это он вообще что-то читает, не говоря уже о том, что читает книгу о каком-то умершем музыканте, игравшем музычку, которую больше никто не слушает.

Инцидент имел место во время гастролей Птицы по южным штатам с оркестром Джея Мак-Шэнна. Джексон, штат Миссисипи, в 1941 году был не самым лучшим местом для черных. (Тревор сомневался, что их и сейчас там сильно любят.) А в то время там был комендантский час, запрещавший неграм находиться на улице после одиннадцати вечера под угрозой ареста или чего похуже, и оркестру приходилось сворачиваться к десяти тридцати. Ни одна гостиница в Джексоне не согласилась пустить оркестр, так что музыкантов распределили по всевозможным обветшалым пансионам и частным домам.

Птица и певец, непритязательный и малоизвестный блюзмен Уолтер Браун, вытащили топчаны на веранду дома, где их поселили. Из переоборудованного сарая, где играл оркестр, они вернулись в дом к одиннадцати, но поскольку в обычной своей жизни музыканты не ложились до раннего утра, им вовсе не хотелось спать. Лежа на топчанах под тусклым желтым светом лампочки, они передавали друг другу фляжку, причем алкоголь выходил с потом через их кожу с той же скоростью, с какой они успевали потреблять его, и вливался в удушливую жару Миссисипи. Оба хлопали москитов, проникавших в дыры в экране веранды, трепались ни о чем – о музыке, или о красивых женщинах, или, может, просто о том, как далеко их занесло от Канзас-Сити.

В полночь появилась полиция, четверо здоровенных “хороших парней” с пушками и полицейскими дубинками, и шеи у них были такие же красные, как кровь, которую им не терпелось пролить. Свет на веранде – нарушение “комендантского часа для ниггеров”, сказали они и потребовали, чтобы Птица и Браун пошли вместе с ними в участок, или если ниггеры не хотят идти по-хорошему – ну, тогда для них не жалко пары шишек на головах и пары стальных браслетов.

Чарли Паркер и Уолтер Браун провели три дня в тюрьме Джексона за то, что сидели и разговаривали на веранде при включенном свете. Чарли был более несдержан на язык, и, соответственно, досталось ему больше. Когда Мак-Шэнну удалось наконец добиться, чтобы их отпустили под залог, коротко стриженные волосы Птицы были жесткими от запекшейся крови в тех местах, где тяжелые полицейские дубинки расквасили ему голову. Ему не давали достаточно воды, чтобы смыть корку запекшейся крови. Браун утверждал, что держал рот на замке, но и у него была своя коллекция синяков и шишек.

В память об этом происшествии Птица написал композицию, которую назвал сначала “Какова цена любви”, а потом поменял название на “Сюита заключенного”. Гнев и оскорбленное достоинство проходят сквозь песню алой нитью – рыдающей партией саксофона.

Как уместить все это в несколько полос черно-белых рисунков? Как передать всю атмосферу Джексона: безвкусный арендованный барак, куда их отправили играть как арестантов, деревянные дома с гнилыми стенами и рваным толем вместо крыши, узкие, по колено в грязи, улицы, глупая жестокость на лицах копов? Именно это, казалось, без усилий делал Бобби в трех выпусках “Птичьей страны”. Его сюжеты разворачивались в трущобах и предназначенных на снос сквоттерских кварталах Нового Орлеана, Нью-Йорка или Канзас-Сити, а вовсе не в Джексоне, штат Миссисипи, и люди в его историях были выдуманными – наркоманы, уличные хиппи и сумасшедшие, иногда джазмены, но все равно вымышленные, а не настоящие.

Но настроение “Птичьей страны”, ее строгие, слегка галлюцинаторные рисунки, искаженные отражения в лужах и темных окнах баров, постоянная приглушенная угроза насилия, ощущение того, что все в комиксе чуть больше, чем сама жизнь, чуть громче, чуть страннее, – вот что хотелось воспроизвести здесь Тревору.

Но пока он просто набрасывал сцены и их содержание, места под заголовки и “шары” под реплики, приблизительные фигуры и фоны, мельчайшие намеки на жесты и выражения лиц. Лица и руки были его излюбленной частью, потом он задержится над ними подольше. Он уже сотню раз рисовал Птицу. Мясистое лицо со строгими чертами появлялось на полях его страниц и вплеталось в фоны так же часто, как и лицо самого Бобби.

Он дошел до сцены на веранде, прямо перед приездом полиции, где впервые крупным планом должно было появиться лицо Уолтера Брауна. Карандаш Тревора замедлился, потом остановился, Тревор задумчиво постучал ластиком по бумаге. Он сообразил, что никогда не видел фотографии Брауна и понятия не имеет, как выглядел певец.

Нет проблем: он может рисовать по наитию, сымпровизировать лицо Брауна, как джаз-соло. В голове у него уже сложился приблизительный образ, и стоило об этом подумать, как черты его стали яснее. Уолтер Браун в его воображении был совсем молодым, даже моложе, чем Тревор, и по-мальчишески худым – на фоне упитанности Птицы, – с высокими скулами и слегка раскосыми миндалевидными глазами. Красивый.

Вот так он обычно и работал – месяцами обдумывал какую-нибудь идею, раз за разом проворачивая ее в голове, пока не продумывал все до единой сцепы и реплики. Только тогда он брался за карандаш, ручку пли кисть, и весь комикс целиком и полностью выплескивался на бумагу. Бобби работал так же, лихорадочными рывками. А когда вдохновение ушло – оно ушло навсегда.

Во всяком случае, если такое случится со мной, напомнил себе Тревор, мне некого будет убивать. На свете не было никого, кого бы он настолько любил. Такие вспышки, как в случае с учителем рисования, – совсем другое дело. В те несколько минут слепой ярости, когда тебя не связывают хрупкие путы цивилизации и недостаток физической силы, с радостью оторвешь таким людям голову,и напьешься крови, бьющей из их шей.