Подвиг жизни шевалье де Ламарка - Корсунская Вера Михайловна

Идеи связей между видами, вплоть до человека, даже между неживой и живой природой, были ярко выражены у русского писателя-философа А. Н. Радищева.

«От камени до человека, — пишет Радищев, — явственна постепенность, благоговейного удивления достойная, явственна сия лествица веществ, древле уже познанная, на коей все роды оных един от другого столь мало, кажется, различествуют, что единого другому собратным почесть можно с уверением; лествица, на коей гранит, рубин и адамант, железо, ртуть и злато суть единородны алою, тюльпану, кедру, дубу; где по чреде сии суть братия мотыльку, змие, орлу, жаворонку, овце, слону, человеку…»

В России из ученых XVIII века не одни только Ломоносов и Радищев возвысились до правильных представлений о происхождении видов. За последние десятилетия проф. Б. Е. Райков и другие советские ученые открыли целый ряд русских натуралистов XVIII века, интересовавшихся «опасной проблемой» и решающих ее в эволюционном духе.

В Англии сходные идеи развивал дед Чарлза Дарвина, Эразм Дарвин, в Германии — Гете.

Все более и более накоплявшиеся фактические данные во всех областях биологической науки подготовили почву для новых идей о происхождении организмов от простых к сложным.

«Когда же это изучение отдельных вещей подвинулось настолько далеко, — говорит Энгельс, — что можно было сделать новый решительный шаг вперед, то есть приступить к систематическому исследованию тех изменений, которые происходят с этими вещами в самой природе, тогда и в философской области пробил смертный час старой метафизики».

В области биологии этот смертный час старой метафизики прежде других возвестил Ламарк. Он принадлежал к тем, кто не удовлетворился только собирающей биологической наукой.

Ламарк отдал должное своей эпохе трудами по систематике, но он глашатай нового. Нельзя больше ограничиваться только собиранием фактов, это мешает ученому выйти на светлый простор широких обобщений и суждений.

«Что вы подумали бы о человеке, который, желая основательно изучить географию, вздумал бы загружать свою память названиями всех селений, деревень, холмов, гор, потоков и ручьев, словом, — всевозможными мелкими подробностями, касающимися предметов, могущих встретиться в любой точке земли, и который, из-за сложности своей затеи, не уделил бы внимания прежде всего вопросу о протяженности известных нам частей, их климату, преимуществам или невыгодам их положения, характеру и направлению больших горных цепей, важнейших рек и их главных притоков?..»

Такой интересный и образный пример привел Ламарк в своей лекции и потом заключил: «И вот я сильно опасаюсь, чтобы эта тенденция, иными словами, это возрастающее сужение кругозора натуралиста не уподобило его тому географу, о котором я упомянул».

Что же надо сделать? Какая цель должна стоять перед натуралистом?

Ламарк отвечает на эти вопросы, раскрывая перед слушателями едва начавшие оформляться у него самого мысли. Он не хочет их таить, зачем?

Из его слушателей выйдут исследователи, натуралисты; важно дать им напутствие. Ламарк высоко рассматривает свое звание профессора, наставника и, не страшась нападок, делится со слушателями выводами, к которым он пришел.

«Мне кажется, что, когда хотят посвятить себя изучению чего-либо, особенно изучению той или иной части естественной истории, прежде всего следует составить себе представление о предмете, который собираются изучить, как о чем-то едином и целом; далее, нужно стремиться обнаружить в нем все то, что может представить тот или иной интерес, уделяя в первую очередь внимание сторонам предмета, имеющим наиболее общий и наиболее важный характер. И лишь после этого можно перейти к рассмотрению мельчайших деталей, если собственная склонность и время, которое можно посвятить этому изучению, позволяют сделать это».

Наука сделала уже очень многое, изучив виды растений и животных.

«Но как важно было бы в интересах прогресса и ценности естественных наук, чтобы наши исследования были направлены не только на определение видов, когда для этого создаются подходящие условия, но и на то, чтобы приблизиться к познанию происхождения, взаимоотношений, способа существования всех созданий природы, которые нас со всех сторон окружают».

Взгляды Ламарка на историю Земли, ископаемые остатки, происхождение животных друг от друга находили мало сторонников.

Свободомыслящих людей во Франции стало меньше: времена изменились, и ничто уже не располагало к тому, чтобы открыто выступать против библии, религии, учения о сотворении мира богом.

В то время, когда надо было спасать революцию от интервентов и мятежников, когда якобинцы сплотили французский народ на борьбу с врагами, — тогда другое дело! Многие смело думали, писали и говорили, одни искренно, другие, — приспосабливаясь идти в ногу с революцией.

Но дальше события очень быстро развернулись не в пользу свободомыслия в какой бы то ни было области.

Надо вспомнить, что как только интервенты были изгнаны, а очаги контрреволюции потушены, перед якобинцами встал вопрос: надо устраивать мирную гражданскую жизнь. И они, столь решительные в такое еще недавнее время, отступают перед беднотой, рабочими и ремесленниками, требующими крайних революционных мер.

Якобинцы не в силах объединить городскую бедноту и крестьян.

Крестьяне, у кого были деньги, купили побольше земли из национального фонда и теперь боялись и не хотели революционных мер. Они уже не поддерживали Робеспьера.

Изголодавшиеся бедняки — суконщики, каменотесы, ткачи — ему тоже перестали верить, не надеясь больше, что Конвент издаст закон, который облегчит жизнь простому люду.

Так, недавно вместе проливавшие кровь против аристократов и феодализма, защитники революции разошлись в разные стороны в вопросе, как устроить мирную жизнь.

Якобинцы — представители хотя и низших слоев, но все же буржуазии, оказались неспособными к энергичным общим действиям.

Конвент раздирается жестокой борьбой между правыми и левыми группировками. Народ ждет революционных преобразований. Конвент медлит. Народ теряет веру в своих вождей, он редеет вокруг них…

А крупная буржуазия вместе с уцелевшей аристократией ко всему прислушивается, зорко следит за всем, что происходит в Конвенте. Собирает сторонников, завлекает обиженных и напуганных, плетет сеть обмана, подкупа, интриги. Выжидает удобный момент и 27 июля 1794 года ловко набрасывает ее на ослабевающую революцию, — происходит контрреволюционный переворот.

Наступил конец французской буржуазной революции XVIII века.

Казнен Робеспьер. Началась расправа с якобинцами.

Отныне завоеваниями революции, добытыми кровью народа, пользуется крупная буржуазия, отныне она — вершитель судьбы Франции.

Она пожинала плоды революционного восстания, уничтожившего самые устои феодализма.

Господство революционного террора во Франции послужило «лишь к тому, чтобы ударами своего страшного молота стереть сразу, как по волшебству, все феодальные руины с лица Франции. Буржуазия с ее тревожной осмотрительностью, — писал Маркс, — не справилась бы с такой работой в течение десятилетий. Кровавые действия народа, следовательно, лишь выровняли ей путь».

Изгнанное якобинцами духовенство спешно наводняло Париж, немедленно принимаясь ткать свою обычную паутину.

Теперь, при Наполеоне, ему честь и место! Пока католическая церковь была на стороне монархии, она была его врагом, и Наполеон жестоко боролся против нее.

Но, захватив власть, Наполеон меняет тактику: он ищет поддержки у духовенства. В 1801 году заключается с римским папой договор, восстанавливающий прежние привилегии духовенства. Во Францию хлынули священники и монахи. Открылись закрытые Конвентом монастыри, церкви, и в недавно якобинском Париже вознеслись к небу моления за Наполеона.

Установилась крайне придирчивая цензура, не пропускавшая ни одного намека против церкви или императора. В университете духовенство вело самый строгий надзор за профессорами.