SPA-чистилище - Анна и Сергей Литвиновы

– Ну, давай чайку с тобой попьем, – благодушно сказал хозяин. Его лицо после пребывания на морозе раскраснелось, очки он протер. – Садись и налетай на конфеты, не стесняйся. А я сейчас поставлю на видеомагнитофоне мультик. Ты ведь любишь мультики?

Ух ты, у дядьки и видик есть! Конечно, Ванечка любил мультики и закивал головой – потому что рот был уже занят конфетой «Мишка косолапый».

– Садись на диван. Будем смотреть «За миллиард лет до нашей эры». Ты не видел этот мультик?

– А он про что?

– Про маленького динозаврика, который искал свою маму.

– Не, не видел.

Дядечка налил Ване чаю, а сам пошел рыться в видеокассетах. Пока его не было, Ванечка незаметно успел еще две конфеты съесть – они были объедение, он и не помнил, когда в последний раз шоколадные конфеты ел.

Потом дяденька включил мультик и присел на диван с Ванечкой рядом.

Началось кино, и оно сразу захватило мальчика. Но при этом он не забывал и о конфетах, и о чае: временами отправлял в рот новую и из блюдечка прихлебывал.

А дядечка рядом, казалось, тоже был поглощен мультиком. Потом он придвинулся ближе к мальчику и обнял его за плечи. Дедушка так делал часто, поэтому Ваня не придал этому значения. Напротив, он привалился к теплому боку дяденьки: так смотреть было уютнее.

А потом хозяин, не отрываясь от экрана, своей рукой стал гладить Ваню. Однако он гладил не так, как бабушка, мама или дед. В его поглаживаниях не было ничего успокоительного, как у них. Напротив, рука дяденьки будоражила. Вызывала какое-то новое чувство, которое Ванечка еще никогда в жизни не испытывал. Ему стало и страшновато, и радостно. И захотелось чего-то, чего никогда не хотелось, и Иван не мог понять, чего именно. И было немножко стыдно. Но оттолкнуть руку дядечки было неудобно, и втайне все равно хотелось, чтобы он продолжал, потому что новое, незнакомое чувство нарастало, становилось острее и приятнее. И все происходило как бы тайком и нечаянно, ведь они оба делали вид, что смотрят мультик.

А потом мальчик и не заметил, как рука дяденьки скользнула под его рубашку и стала гладить голенькое тельце.

И тут раздался сильный стук по стеклу. Хозяин дернулся и отпрянул от Вани, озираясь.

За окном виднелось лицо Ваниного деда. Его губы шевелились. Он что-то возмущенно кричал, но слов не было слышно. А потом он ударил локтем в окно, и оно с грохотом разлетелось на мелкие осколки…

Иван закончил рассказ и отвернулся от Ходасевича, ссутулившись и обхватив голову руками. Повествование далось ему нелегко.

– Что было дальше? – тихо спросил Валерий Петрович.

– Я не помню, – не поднимая головы, пробурчал Иван. – Правда, не помню.

– Я понимаю тебя. Такой стресс. И такой возраст. Странно, что ты вообще что-то помнишь.

– Наверно, дед кричал, ругался. Но не на меня, а на Ковригина. А вскоре приехала мама и увезла меня из Листвянки. А чуть позже, той же зимой, пропал дед.

– Думаю, ты никому не рассказывал о том, что случилось в доме Ковригина, – утвердительно проговорил Ходасевич.

Иван помотал головой.

– Нет, никому…

Он вздохнул и искоса глянул на полковника.

– Понимаете, пока я был маленький, я никак не связывал то, что происходило дома у Ковригина – с тем, что дедушка вскоре исчез. А совсем недавно я задумался и понял: а ведь дедушка мог после моего отъезда пойти к этому сидору гнойному… И начать с ним разборку, пригрозить милицией… А тот мог его взять, да и пришибить…

Ходасевич сухо молвил:

– Пока это только догадки.

– Я знаю.

– Или есть какие-нибудь конкретные улики против пианиста?

– А какие конкретные улики вы хотите? Истлевший труп моего дедушки? Так не сомневайтесь: он где-то там зарыт, в лесу, на участке этого пианиста.

Юноша вдруг вскочил и стал чуть не обличающе бросать в лицо полковника:

– Вы что, не понимаете, как все сходится? Ковригин – п…р, и всегда был п…ром. Пятнадцать лет назад с ним захотел разобраться мой дедушка – и исчез. А сейчас что-то, компрометирующее его, узнала моя бабушка. Узнала – и тоже исчезла. А эта сволочь музыкальная не только не затаилась, а продолжила свое гомячье дело. Пацана-таджика он позавчера похитил. Кто же еще, как не он?!. Вы что, не видите, откуда ветер дует и кто во всем виноват?

– Хорошо бы знать: какой компромат нашла на пианиста твоя бабуля… – задумчиво проговорил полковник, памятуя и об обыске у Долининой дома, и о том, что кто-то, похоже, побывал у нее на даче. – Или иметь другую улику. Хотя бы одну.

– Зачем вам улики?

– А что ты предлагаешь делать? Идти в милицию с твоим рассказом? И с твоими логическими построениями?

– Нет! Но вы-то! Вы же, блин, разведчик! Вы – частный детектив! Должны же вы сами что-то сделать!

Полковник покачал головой.

– Замечание справедливое. Хотелось бы еще понять – что?

– Хотя бы пойти и разобраться с Ковригиным по-мужски. Как мой дед пытался!

– Что это даст?

Одиночество, в коем по преимуществу пребывал Валерий Петрович последние полтора года, сыграло с ним злую шутку. Он стал разговаривать с двадцатилетним пацаном, непрофессионалом, практически на равных, словно с коллегой. А тот наседал на него:

– Тогда надо обыскать ковригинский дом и участок. И, может быть, что-нибудь там, у него, найти. Но только не сидеть здесь на печке и рассуждать!.. Ой, извините…

– Да ничего, – махнул рукой Ходасевич.

Он подумал, что двадцать пять лет службы (а потом еще пятнадцать годков действующего резерва) в каком-то смысле испортили его. Приучили к великой осторожности. К тому, что каждое свое действие надо не семь, а все семьдесят семь раз отмерять. Что каждое активное мероприятие надо согласовать с кучей инстанций. И десять раз подстелить под себя и под товарищей соломку…

Но даже воспитание осторожностью не помогало: Ходасевич всегда считался в комитете недостаточно надежным, именно потому что он лихач и торопыга – Марат порой ему об этом говорил. Да и в отставку он загремел из-за необдуманных, прямо скажем, поступков. Зачем ему понадобилось в девяносто втором с шашкой наголо бросаться на новое руководство и критиковать вновь заводимые демократами порядки? Почему он, подобно многим (тому же Марату!) не смог тогда затаиться, выждать – и дождаться своего часа?..

Но сейчас-то… Сейчас чего ему выжидать? Кто он в данной ситуации? Просто частное лицо, пенсионер. И что плохого случится, если он проникнет на территорию участка господина Ковригина? В крайнем случае, в милицию заберут и пожурят. Даже дробью в бок получить шансов немного. Не такой человек пианист, чтобы дома ружье держать.

А может ли он вспугнуть преступника?

Да, может. Но и в подобном повороте имеется положительный момент: напуганный человек обычно начинает действовать. Он, например, уничтожает улики. Пытается скрыться. И потому – может выдать себя.

– Что ж, Иван, – кивнул Ходасевич. – Хорошо. Давай рискнем. Только дай мне десять минут на экипировку.

Лицо юноши просияло.

Когда полковник ушел, Люба в мастерской поднялась на полати. Зажгла свет. Расставила четыре портрета, на которых был изображен Иван Иванович, вдоль стены.

Подтащила стул, села. Долго смотрела на них. Она никому не показывала эти полотна. Даже Алле. Тем более – ей.

И сама не глядела на них уже очень давно. И не пыталась продать их – из какого-то суеверного страха: что тогда она лишится последнего. Картины были хороши. И так хорош Иван Иванович!..

Она сидела перед ними и курила. Боже мой, как нелепо все тогда получилось!..

Зачем она рассказала Ходасевичу? Сначала одну историю – про исчезновение Ивана. Потом вторую – про их связь. Ведь он ее за язык не тянул. Даже ни о чем не спрашивал. Может, потому и поведала, что у него вид такой, располагающий, так и хочется ему довериться?.. Но сказавши «а», приходится говорить «б», а потом дело доходит и до «в»…

Она смотрела и смотрела – на себя, молодую, на Ивана, на Аллу…

А потом ее вдруг пронзила мысль: «А вдруг… Вдруг все, что со мной случилось потом, – это просто божье наказание? За мой грех? Все, все плохое, что было, – пьянка, безденежье, творческий неуспех, зависть, кодирование, вынужденная трезвость, отсутствие мужа – вдруг это все не что иное, как расплата?.. Но если так… Если так – может, я уже расплатилась за все?.. Сполна?..»

Любочка вскочила со стула.

Кажется, она поняла, что надо делать. Прямо завтра.

Завтра, завтра…

Надо покончить со всем. И облегчить наконец душу.

А в другом доме на улице Чапаева шел странный для посторонних ушей разговор.

– Папа, я сложил.

– Ну, хорошо, Павлуша, молодец.

– Папа, посмотри.

– Я сейчас не могу. Ты же видишь, я занят.

– Пожалуйста, посмотри.

– Поиграй еще. Я подойду.

– Когда?

– Через три минуты.

– Это сколько секунд?

– Сто восемьдесят.

– Сто восемьдесят?.. Единица, двойка, тройка, четверка, пятерка – хорошие мальчики получают только пятерки, – шестерка, семерка – в одной неделе семь дней, – восьмерка…