Твой восемнадцатый век - Натан Эйдельман

Кроме построения каналов, домов, крепостей, Ганнибал, как видно, все эти годы особенно хорошо умел делать еще одно дело: ссориться с начальством. Вступив в конфликт с влиятельным обер-комендантом Ревеля графом Левендалем, прадед поэта негодовал, что губернатор «на меня кричал весьма так, яко на своего холопа», а обер-комендант, в ответ на дельные замечания Ганнибала, что пушки не в порядке и свалены, — «при многих штаб- и обер-офицерах на меня кричал необычно, что по моему характеру весьма то было обидно»; фаворит очень высокого начальства, некий Голмер, также вмешивается в инженерные и артиллерийские дела, в которых не сведущ, а получив приказ от Ганнибала, «с криком необычно и противно, показывая мне уничижительные гримасы, и рукою на меня и головою помахивая, грозил и, оборотясь спиною, — причем были все здешнего гарнизона штаб- и обер-офицеры, что мне было весьма обидно…».

Наконец, утомленный сложными интригами, генерал Ганнибал восклицает в прошении И. А. Черкасову, кабинет-секретарю императрицы Елизаветы: «Я бы желал, чтоб все так были, как я: радетелен и верен по крайней моей возможности (токмо кроме моей черноты). Ах, батюшка, не прогневайся, что я так молвил — истинно от печали и от горести сердца: или меня бросить, как негодного урода, и забвению предать, или начатое милосердие со мною совершить». Как жаль, что Пушкин не узнал этих строк, открытых уже после него, — о прадеде, который все может, лишь не способен побелеть! Уж непременно процитировал бы или использовал в сочинениях!

И вот — отставка при Петре III, после чего обиженный Ганнибал живет в своих имениях близ Петербурга:

В деревне, где Петра питомец,Царей, цариц любимый рабИ их забытый однодомец,Скрывался прадед мой арап,Где, позабыв ЕлисаветыИ двор, и пышные обеты,Под сенью липовых аллейОн думал в охлажденны летыО дальней Африке своей…

Лето 1780-го… Уже сделаны завещательные распоряжения: 1400 крепостных душ и 60 000 рублей капитала разделяются между четырьмя сыновьями и тремя дочерьми (причем старшему, знаменитому герою турецких войн Ивану Ганнибалу, сорок шесть лет, а младшей, Софье, только двадцать один); раздел этот — процедура весьма непростая, ибо дети хоть и цивилизованны, языками владеют, высоких чинов достигли, но порою кажется, что не вредно бы им перед свиданием с отцом также руки связывать, как много-много лет назад на берегу Красного моря обходился с многочисленными сыновьями отец Абрама (Ибрагима)…

Меньше года жизни отпущено Ганнибалу; никогда не узнает, что девятнадцать лет спустя в его роду появится мальчишка, который поведет за собой в бессмертие и потомков, и друзей, и предков…

Впрочем, в том, 1780-м, уже многое «приготовлялось» для Александра Сергеевича: «старый Арап» сохраняет и поощряет среди множества своих владений Михайловское и Петровское… Крепостные люди привыкли к своему «черному барину», и среди них мы замечаем молоденькую, лет двадцати, девушку Арину Родионову, или Родионовну… Правда, буйный третий сын Осип Абрамович прогнан недавно с глаз долой, но зато пятилетняя внучка Надежда Осиповна Ганнибал — часто перед глазами дедушки…

В последние месяцы генерал-аншеф охотно вспоминает прошедшее — Африку, Стамбул, Петра Великого, Францию, Сибирь, страх перед Бироном и Анной, милости Елизаветы, вспоминает войны, книги, крепости, интриги, опалы, семейные бури… И уж младший из зятьев, Адам Карлович Роткирх, запоминает или делает наброски на немецком языке для биографии славного Арапа… Чтобы сорок лет спустя последний из здравствующих его сыновей, отставной генерал Петр Ганнибал, вручил ту тетрадь курчавому внучатому племяннику и потребовал «выкуп».

«Налив рюмку себе, велел он и мне поднести; я не поморщился — и тем, казалось, чрезвычайно одолжил старого арапа».

Вот в какие рассуждения о наших героях мы углубились, в то время как «Полярная звезда» с четырьмя принцами рассекает воды Белого моря…

Осталось докончить и эту печальную историю.

В Петербурге сильно волновались, долго не получая известий насчет прибытия «Полярной звезды» на место, воображали захват судна восставшими против Англии североамериканскими штатами. Оказалось, что противные ветры замедлили путь…

Наконец приходит долгожданное известие из Копенгагена.

Петр, Алексей, Екатерина, Елизавета поселяются в Горсенсе, окруженные заранее назначенным штатом. Получают от императрицы по восемь тысяч рублей в год и богатые подарки. Тетка, датская королева, решила, однако, не встречаться с племянниками, боясь огорчить «петербургскую сестру». За принцами и принцессами все время следят: русских путешественников к ним не допускают, датский городок глухой, четверо прибывших не знают языка. Вскоре русский посол в Копенгагене доложил своей императрице, что все та же неугомонная Елизавета жалуется (в письме к тетке), что «не пользуется свободой, потому что не может выходить со двора, сколько того желает, не делает то, что хочет». Королева Юлия-Мария отвечала, что «свобода не состоит в этом, и что она сама часто находится в подобном же положении».

23 ноября 1780 года королева-тетушка извещает Екатерину II, что принцы «пожалели о своих холмогорских лошадках и лугах и нашли, что они менее свободны и более стеснены в нынешнем положении».

«Вот как сильны привычки на этом свете, — отвечала Екатерина II на письмо датской королевы, — сожалеют иной раз даже и о Холмогорах».

20 октября 1782 года новый приступ душевной болезни уносит тридцатидевятилетнюю Елизавету, самую живую из четырех, героиню бибиковского отчета, скорее всего ту, в которую генерал влюбился без памяти…

Траура не было. Через пять лет скончался «младший принц» Алексей Антонович. О двоих оставшихся почти позабыли в грохоте войн и революций.

Принц Петр Антонович умер в 1798 году, за год до рождения Пушкина. Осталась одна принцесса Екатерина — больная, глухая… Уж нет на свете Екатерины II, убили Павла I; и тут, в 1802 году, шестидесятилетняя Екатерина Антоновна пишет страшное, не очень грамотное письмо своему духовнику — трагический аккорд, завершающий всю эпопею: «Преподобнейший духовный отец Феофан! Што мне было в тысячу раз лючше было жить в Холмогорах, нежели в Горсенсе. Што меня придворные датские не любят и часто оттого плакала… и я теперь горькие слезы проливаю, проклиная себя, что я давно не умерла».

Так жили они на родине — в тюрьме; а потом, на свободе, плакали по той тюрьме. Екатерина Антоновна умерла в апреле 1807 года; незадолго до смерти она на память нарисовала свое холмогорское жилище и сохранила до конца неведомо как доставшийся и спрятанный сувенир в виде серебряного рубля с изображением «императора Иоанна» — ее убитого брата.

Мы привели, пользуясь трудом В. В. Стасова, страшные подробности о брауншвейгских принцах, — о чем мечтал Пушкин, но, конечно, так и не узнал во всем объеме. Снова и снова повторим, что «если за Пушкиным пойти» — то есть последовать за его мыслью, поиском, намеком, — тогда обязательно открываются новые факты, материалы, образы.

Поэт как бы приоткрыл двери страшной секретнейшей сорокалетней тюрьмы, где томились дети — возможные соперники — и чьи же? Не кровавого, своевольного деспота, но просвещенной императрицы в просвещенное время…

Перед Пушкиным постоянно разворачивалась неумолимая логика государственной необходимости и вечное противоборство с нею личного, нравственного, художественного начала, того, о чем другой замечательный писатель напишет сто лет спустя: «Вот ты декламируешь передо мною о страданиях детей и ловишь меня на зевке. Но ведь речь твоя не ведет ни к чему. Ты говоришь — «при таком-то наводнении утонуло десять детей», — но я ничего не смыслю в арифметике и не запла´чу в два раза горше, если число пострадавших окажется в два раза больше. И, к тому же, с тех пор, как существует царство, умирали сотни тысяч детей, и это не мешало тебе быть счастливым и наслаждаться жизнью. Но я могу плакать над одним ребенком, если ты сможешь провести меня к нему по единственной настоящей тропе, и как через один цветок мне откроются цветы, так и через этого ребенка я найду путь ко всем детям и заплачу не только над страданиями всех детей, но и над муками всех людей» (Сент-Экзюпери).

Так завершается один обыкновенный исторический эпизод из российского осьмнадцатого столетия.

Глава VIII

9 августа 1789 года

В этот день ничего особенного в российской земле не происходило: иное дело Франция, где совсем незадолго перед тем, 14 июля, взяли Бастилию, начали Великую революцию; во Франции каждый день что-то происходит… В России же 9 августа 1789 года один человек записал: «Я гибну от желания что-либо совершить!»