Новый Мир ( № 5 2013) - Новый Мир Новый Мир

Только одного ты долго не знала: почему же, когда Юрочка одолел их, вовсе не прикладывая усилий, когда через двадцать лет перед ним вдруг стали стелиться, почтительно трогать за локоть, подсовывать газетные вырезки с хвалами ему — кудеснику реставрации, певцу земли родной, воплощенному мужеству, вечному труженику («я не знал, Люша, — он задыхался от гогота, — что люблю читать надписи на заборах!» — но ты складывала газеты в папку — пригодятся), когда латунный орденочек ввинтили в пиджак по случаю какого-то-летия Союза архитекторов, когда вернулся в город (последний день августа, воскресенье, формально еще в отпуске, 1968-го), когда отцы (вероятно, не стервецы) города боярским жестом распахивали двери парадного, квартиры, столовой, кабинета — «Дорогой Юрий Павлович, надеемся...», когда подписали приказ на должность главного реставратора, даже подчистили цифирь в жалованье, чтоб пожирнее, — почему тогда ему оставалось три только месяца?

И ведь сердце не напоминало. Вот почему ты не отвезла его к московским врачам. Из Пскова, куда он примчался! Разве можно уехать, если ждал двадцать лет?

Мы, в самом деле, все — и ты тоже — глупые. И не скажешь — ладно — не скажешь — пройдет. Но когда лет через восемь ты сидела (а что — отказаться? умасливать надо — боролась за музей Юрочки) на глуполетии архитекторов (прицепила его брошь с русалкой — потому что знала, так упросил бы Юрочка), между выступлением Тефякина (заслуженный, автор заводища, который харкает дымом над Псковом) и Маечки Дроговоз (при жизни Сокольского она громко спрашивала — «Не пойму, на чем держится его репутация?» — а теперь скандировала с трибуны — «Наши наставники... Учителя... Наши сохранители... Мы должны школьников воспитывать на примере Юрия Павловича...») — ты услышала его голос. Нет, какое — показалось! Услышала ясно, только фразу, теплый шепот — «...ты что, птаха, думаешь, что пятьсот лет жить мне надо? А тут работы на тысячу...»

Ты потом научилась ходить по городу снова так, как с ним. Башня-толстуха, щеки бойниц, перси-груди стены (стала тихо смеяться, когда подумала, что было бы, если бы идущие рядом пятнадцатилетки угадали, старушенция, твои мысли), Жабья лавица, церковь Николы с Усохи, пеликаны отца...

Так ведь, Люша, собьешься со счета в счастливых днях.

[1] Курносый (букв. трубой) (фр.) .

Стихи с эпиграфами

Пурин Алексей Арнольдович родился в 1955 году. Выпускник Ленинградского технологического института. Поэт, эссеист, переводчик. Автор нескольких лирических сборников. Заведующий отделом поэзии журнала «Звезда». Живет в Санкт-Петербурге.

*      *

    *

Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы…

                      Батюшков

Ты пробуждаешься, о Байя, — Бог

с тобою, Байя!

Не всякий бог восстать из гроба смог —

и Байя не любая.

Тайфун, землетрясение, волкан

(Неаполя, к примеру) —

а ничего! Лишь пасмурный сафьян,

дурманящий триеру.

Иль это яхта русских богачей?..

Пусть Бог не выдал,

но не смущает взор уже ничей

твой утлый идол.

И честные патриции, увы,

не понаедут к маю

из Рима, не сносивши головы,

в целительную Байю…

Дремотное баюканье олив,

благоуханье рая…

Но Время, и богов испепелив,

течет, играя.

Субстанции властительнее нет,

неумолимей, неу-

ловимей! Твоему, поэт,

Оно сродни напеву.

*      *

    *

Такая драма случилась с Анненским-поэтом. Дай бог, чтобы его судьба как человека была иная.  Но драма, развернутая в его поэзии, останавливается на ужасе — перед бессмысленным кривлянием жизни и бессмысленным смрадом смерти. Это — ужас двух зеркал, отражающих пустоту друг друга.

               Владислав Ходасевич

Допустим, как поэт я не умру,

Зато как человек я умираю.

Георгий Иванов

Друг друга отражают зеркала —

житейский чад и мерзость разложенья.

И остается разве что зола

стихов в конце земного униженья.

А музыка потом спалит других.

Мы для нее, играющей, — поленья.

Иван Ильич, достигший просветленья,

мне дорог меньше строчек дорогих.

И ты, беглец парижский, на чердак

заброшенный и в зеркало глядящий

в предощущенье смерти предстоящей,

не думай: в Царском было точно так.

Живи пока. Но свой язык змеиный

умерь, а лучше спрячь его навек.

Не, как поэт, умри — как человек…

Грядет закат, закат холодно-дынный .

Альпы

                     Ессе Г. Гессе

1

Великие немецкие могилы —

в немом снегу: у мелоса нет силы

вдыхать небес остуженный азот.

От Монтаньолы до престола Бога

безропотна кремнистая дорога,

ведущая пургу через Мюзот.

Гельвеция! Игра стеклянных бус!

Здесь заключен мучительный союз

глубоководных Муз с сынами века —

заложниками сна. И холодна

почти бескислородная страна,

построенная не для человека.

Но изумлюсь: простак Иоахим

в Давосе жил и воздухом сухим

дышал упруго — яблоко из плоти, —

столь ощутим, что нет тоски сильней —

с ним встретиться... пусть — в сонмище теней,

в голубизне, в ослепшей позолоте...

Х вала тебе, Волшебная гора

Е вропы, где прохлада и жара

С оединились! Разума и чувства

С оюз ненарушим среди высот

Е динственно возможного искусства.

М ы пишем не для женщин и красот,

А для пространства внутримирового,

Н о не дано трехкоренное Слово

Н ам, вне себя, понять: Weltinnenraum.

Р едеет речь живыми небесами

И ных времен. Альпийскими лесами —

Ль няным плащем — покрыт всемирный храм,

К рупчатой солью гибельных морозов.

Е жевой рукавицей стоеросов

он — и повернут внутрь, к Иным Мирам.

2

Элизийский роман о Швейцарии горной,

ледяной безвоздушный Давос,

мы проходим тропой синтаксически-торной,

словно впавшие в анабиоз.

Нас ведет восхитительный старец — с сигарой,

улыбающийся, как дитя, —

добрый бюргер, ганзейский союз с Ниагарой

Темноты заключивший шутя...

В царстве мертвого мы слюдяного ландшафта.

И хитрец молодой среди нас.

Группа праздных гуляк. Сеттембрини и Нафта —

правда в профиль и правда анфас.

А еще — простоватый румяный вояка,

странно схожий с другим молодцом,

прогремевшим в бродячей России двояко-