Белый олеандр - Джанет Фитч

Дорогая Астрид!

Вышел новый номер «Уитнесс», целиком посвященный тюремной теме, найди его и купи. Там напечатана моя поэма, она занимает семь страниц, иллюстрирована фотографиями Эллен Мэри Мак-Коннелл. Пришло огромное количество откликов, т. к. под стихами опубликовали короткое объявление о том, что почтовые марки, книги и деньги будут приняты автором в дар с глубокой благодарностью.

У меня появились даже друзья по переписке. Например, очаровательный Дэн Уили, заключенный Ml43522, крепкий широкоплечий грабитель, мотающий в Сан-Квентин двенадцатилетний срок. Человек Дэн, как он любит себя называть, пишет почти ежедневно — это целая серия сюжетов со мной в главной роли, порожденных его необузданной фантазией. На сегодняшний день в хит-параде лидирует тот, где он совокупляется со мной в извращенной форме на капоте своего «мустанга», глядя, как солнце садится над Малибу. Разве не романтично? По-моему, лучший сюжет для украшения капотов в этом году.

Только что какая-то женщина прислала сборник Анн Секстон. Аллилуйя! Наконец почитаю что-то новое. В тюремной библиотеке единственные книги без мускулистых телес на обложках— «Война и мир» и потрепанный Джек Лондон.

Естественно, эта поклонница не могла не прислать мне огромную подборку собственной поэзии. Она живет на ферме в Висконсине, у них там что-то вроде коммуны престарелых хиппи, где она на досуге плетет не только корзинки. Как может человек, любящий стихи Секстон, писать так безнадежно плохо? «Я женщ-щщ-щина, слышите мой страстный стон?» Лучше уж просто стонать, мадам, это будет гораздо меньше обескураживать окружающих.

Однако она всерьез считает меня узницей патриархата, пострадавшей от мужского шовинизма, мученицей со своим маленьким, но все же подвигом. Пока ее солидарность выражается в скромных дарах — милости просим. Власть народу.

Да здравствует свобода!

Свободная Ингрид Магнуссен.

И ни слова обо мне. Как ты поживаешь, Астрид? Счастлива ты или несчастна? Мне не хватает тебя. Словно годы и годы прошли с тех пор, как она могла меня потерять и боялась этого. Я вернулась обратно, в тень ее жизни. Теперь моим предназначением опять было делить с ней ее триумфы, вторить ее насмешкам над несчастными обожателями — я была нечто среднее между карманным зеркальцем и камерной аудиторией. Мне стало вдруг ясно, что теперешняя моя жизнь очень удобна для нее — надежное прозябание у Марвел Терлок, заключение в бирюзовом доме, вызревание таланта художника, человека, с которым ей когда-нибудь интересно будет пообщаться. А я ничего не хотела, только бы она была сейчас со мной, смотрела на меня, как на том тюремном свидании. Стремилась узнать меня, мои мысли, мои чувства.

Я написала ей об Оливии, об ином отношении к жизни и к миру. Вложила в письмо рисунок — Оливия лежит на кушетке, делая пассы, доставая красоту из воздуха. Мама, ты не единственная обладательница красоты. Темная тиковая древесина прекрасна не меньше, чем алебастр, красновато-коричневый бархат — не меньше, чем белый шелк. Там, где ты видишь только желания и силу, есть спокойствие и умиротворенность. Мир расступается перед Оливией, ложится к ее ногам, а ты прорубаешь себе в нем дорогу, как в непроходимом лесу.

Пасмурными летними днями Марвел отправляла меня сидеть с детьми в парке, иногда не заезжая за нами до самого ужина. Я должна была покупать им сладости, страховать на горках, прекращать войны в песочнице, качать их на качелях. Чаще всего я просто уныло сидела на краю песочницы рядом с мамашами, которые игнорировали меня — каждая по-своему. Латиноамериканские мамочки-подростки, густо накрашенные, как актрисы театра кабуки, не замечали меня надменно и важно, гордясь новыми яркими колясками своих детей. Мамаши в возрасте, белые американки, рыхлые и бледные, как недожаренные оладьи, просто смотрели сквозь меня, продолжая курить и судачить о проблемах с мужчинами и машинами. Все вместе были похожи на плакальщиц, склонившихся к подножию Креста.

В один из таких бесконечных дней до меня донесся запах марихуаны, непонятно как распространяющийся в неподвижной духоте. Я огляделась в поисках его источника. Через дорогу от детской площадки в желтой машине с распахнутыми дверями сидели ребята примерно моего возраста. Их громкая музыка встряхивала сонную тишину. Господи, чего бы я только не отдала, чтобы заторчать. Чтобы подобреть, повеселеть и расслабиться. Чтобы делось куда-нибудь это острое раздражение и злорадство, когда хочется треснуть Джастина по лбу совком, если он еще хоть раз заноет или пожалуется. Он был требователен и нетерпелив — точная копия матери. Я старалась не забывать, что ему только четыре года, но со временем это перестало казаться мне оправданием.

В кармане лежало письмо, пришедшее утром от матери. Я развернула желтый тетрадный листок. Сейчас она хотя бы обращала на меня внимание.

Дорогая Астрид!

Тебе что, мало было дядюшки Эрни? Нет, теперь тебе надо было найти одну их самых позорных тварей, больше ни к кому ты не могла привязаться. Не смей позволять ей себя развращать! Дядю Эрни, по крайней мере, интересовало только твое тело. Если у тебя есть хоть капля здравого смысла, БЕГИ от этой женщины, как от плотоядной бактерии.

Да, патриархат создал этот несовершенный мир, мир тюрем, Уолл-стрит и приемных матерей, но «мир мужчин» — не та концепция, к которой стоит присоединяться! Господи, она же проститутка, чего ты от нее хочешь? Призывов «бороться за свои права»? Думаешь, ей, как негритянке, стыдно лизать хозяйские ботинки, заявлять, что это мир белых и надо как можно лучше приспособиться к нему? Будь она нацисткой, ей бы побрили голову и протащили по улицам. Такие женщины — паразиты, они жиреют на несовершенстве мира, как клещи на свинье. Конечно, любой клещ скажет, что это мир свиней!

Надеюсь, у моей дочери ума больше чем достаточно, чтобы не соблазняться этими ветхими побрякушками. Возьми «Женщину-евнуха» Джермейн Грир, и даже в вашей катастрофически убогой местной библиотеке должен найтись томик «Листьев травы».

Твоя мать.

Мать прописывала книги, будто лекарства. Ударная доза Уитмена, как касторка, поставит меня на ноги. Что ж, по крайней мере, она думала обо мне. Я снова для нее существовала.

Запах марихуаны во влажной послеполуденной духоте сводил меня с ума. Я с завистью смотрела на ребят вокруг желтой машины. Обычно я обходила стороной компании таких подростков, нескладных прыщавых парней, бросающихся сальными шуточками, напоминающих мне о своем владении миром. Оливия не испугалась бы их.

Она и здесь создала бы магию. Угадала бы, чего они хотят, получила бы власть дать им это или не дать. А я сумею?

Я повернулась к матери мальчика, игравшего с Джастином.

— Вы не можете минутку за ним посмотреть? Я сейчас вернусь.

— Ладно. — Она выдохнула струю дыма и втоптала сигарету в песок.

Подняв Кейтлин на руки, я пошла по газону к группке ребят, толкавшихся у машины. Мир мужчин. Я постаралась увидеть себя их глазами, глазами Рэя — высокая белобрысая девочка с распущенными волосами, смущенная улыбка на полных губах, голые ноги в шлепанцах. Подхватила сползающую Кейтлин, поправила челку. Все они уставились на меня. Я оглянулась проверить, смотрит ли та мамаша за Джастином. Она мазала своего сына солнцезащитным кремом.

— Можно затянуться разок? — спросила я. — Целый день тут сижу, тошно до ужаса.

Парень, чья кожа напоминала лунный ландшафт, протянул мне косяк.

— Мы тебя уже видели. Я Брайан, это П.Дж., это Верзила. И мистер Витамин.

Остальные закивали. Парни ждали, что я тоже представлюсь, но я не спешила. Я могла дать им это или не дать. Замечательное ощущение.

Трава была не самая лучшая, не такая, которую курил Рэй. Это было сразу заметно по запаху. Она пахла горелой соломой, сушила горло и вязала рот, но для меня была пьяняще-сладостной. Я жадно вдыхала дым, отворачиваясь от Кейтлин. Она капризничала, извивалась у меня на руках, но ее нельзя было отпускать — окажется под первой же машиной на дороге.

— Покупать будешь? — парень по имени П.Дж., крашенный в белый цвет чуб, футболка с кислотной надписью «Stone Temple Pilots».

— Сколько? — В кармане было три доллара детям на мороженое.

Все повернулись к пухлому подростку, мистеру Витамину, устроившемуся на заднем сиденье автомобиля.

— Пять баксов грамм, — сказал он. Переложив Кейтлин на другую руку, я еще раз затянулась. Как хорошо было торчать. Тяжелое веко карандашно-серого неба приподнялось, я могла вздохнуть и уже не с таким отвращением думать об остатке дня.

— У меня только три.

— Как это я тебя раньше не видел? Ты учишься в Бирмингемской? — спросил пухлый, вылезая из машины. У него были розовые щеки и кудрявые темные волосы, на вид ему было лет двенадцать.