Поздний звонок - Леонид Юзефович

– Собак-то на кладбище! Видали? – спросил директор театра.

– Да-а, развелось их! – поддакнул кто-то из оркестрантов.

– А почему? Потому что хоронить стали мелко. В апреле вонь стояла, не дай Господи! Есть постановление губисполкома – хоронить на глубине не менее трех аршин. А не выполняется! Оттого и собаки.

– Могилы разрывают? – ужаснулась Милашевская.

– А то! Они нынче про нас всё знают. Мы озверели, так и зверью нас понять – тьфу! Видят насквозь… Вот в Чердыни был случай. Беляков оттуда выбили, входим в город, пристают к нам два кобеля. Тощие, драные, навоз жрут. И вьются, и вьются! Отбегут, потявкают и опять ко мне. Думаю, наводят, не иначе. Пошел за ними. И ведь что? Показали, где пепеляевские офицеры прячутся. А потом давай попрошайничать: плати, мол, командир, за службу.

– И что вы с ними сделали?

– С офицерами-то? Да ничего, сдали в штаб. А кобелей этих я сам пристрелил, своей рукой. Что-то мерзко мне на них стало.

– Вечная память павшим за дело революции, – сказал Осипов, извлекая из портфеля еще одну бутыль.

Из украденных у жены денег кое-что, похоже, осело в его кармане.

– Богатырь! – ответил он на просьбу Свечникова рассказать что-нибудь об Алферьеве. – Двухпудовую гирю через избу перекидывал.

– Двухпудовую? – не поверил Свечников.

– Ну, пудовую точно.

– И через крышу?

– Мог бы вполне. Таким мужчинам нравятся такие женщины.

– Какие?

– Вот такусенькие, – двумя пальцами показал Осипов.

На кладбище он пришел уже пьяный, а сейчас из последних сил удерживал на лице брезгливую гримасу отличника, наперед знающего, что будет объяснять учитель. Эта гримаса всегда появлялась у него перед полной отключкой.

Говорить с ним не стоило, Свечников подсел к Милашевской. Она глазами указала на Осипова:

– Деньги на похороны принес этот мужчина.

– Знаю, – кивнул Свечников. – Когда-то он был знаком с Казарозой.

– Может быть, это его Зиночка хотела здесь увидеть?

– Нет, просто пять лет назад она приезжала сюда с Алферьевым. Захотелось, наверное, вспомнить прошлое.

– Почему вы мне раньше не сказали?

– Сам только что узнал.

– А я сегодня вспомнила одну историю из ее детства. Зиночка мне рассказывала еще в Берлине. Ели вишни, вот ей и воспомнилось.

– Откуда она родом?

– Из Кронштадта.

– А родители кто?

– Отец – судовой врач… Так вот, в детстве она плохо кушала, и бабушка резала ей бутерброды на маленькие кусочки, выстраивала в очередь к чашке с молоком и начинала пищать за них на разные голоса: «Я первый!» – «Нет, я первый! Пусть Зиночка меня вперед скушает!» Тут уж она быстренько их уплетала. Еще и уговаривала: мол, не толкайтесь, все там будете.

– Из-за чего они с Яковлевым развелись?

– Из-за Алферьева.

– Пожалуйста, – попросил Свечников, – расскажите о нем.

– Что рассказать?

– Что хотите. Мне всё интересно.

– Внешность?

– Да, это тоже.

– Как мужчина он довольно привлекателен. Лысый, правда, но это его не портило. Среднего роста, худой, жилистый. На гимнаста похож. Такое, знаете, нервное тело, очень выразительное в движениях. А лицо, наоборот, неподвижное, мимика самая банальная – усмешка, прищур, взгляд исподлобья. Он увлекся эсперанто, вел кружок мелодекламации в клубе слепых эсперантистов. Как-то Зиночка привела меня к ним на репетицию, и я подумала, что мертвенностью лица он сам напоминает слепого. При всем том – актер. Правда, из неудавшихся. Они с Зиночкой начинали вместе у Мейерхольда, в Доме Интермедий. Был в Петербурге такой театрик, закрылся года за два до войны.

– Вы что-то путаете. Он существовал еще в восемнадцатом году.

– Где?

– На Соляном городке. Пантелеймоновская, два.

– А-а, это бледная тень того Дома Интермедий. Тот, первый, был на Галерной. Там они с Зиночкой и сошлись. Каким образом человек с такой мимикой угодил на сцену, для меня загадка, но он имел успех у публики. За этой неподвижностью лица видели сдерживаемую страсть.

– А ее не было?

– Ну почему же? Была, только сдерживать ее он не умел. Сначала был анархист, потом – эсер. После революции дружил с большевиками, скоро с ними разругался, уехал в Киев. Взорвал там какого-то немецкого генерала.

– Федьмаршала Эйхгорна.

– Вот-вот. Однажды Зиночка показала мне его письмо. Он, видите ли, принципиально не писал мягкий знак после шипящих на конце слова и от нее требовал того же. На Украине он боролся с этим мягким знаком, с немцами, с большевиками, еще с кем-то. Начал наступать Деникин, он пошел воевать с Деникиным, а с большевиками помирился. Деникина разбили, тут большевики опять стали ему нехороши. Зиночка, конечно, с ним намучилась за все эти годы.

– Потому она с ним и рассталась?

– Нет, это вышло само собой. После смерти Чики она оставила сцену, и Алферьев хотел втянуть ее в дела своей партии. Ему нужна была жена-соратница. Для такой роли Зиночка годилась меньше всего.

– Она его любила?

– Очень.

– А он ее?

– Как вам сказать… В той, прошлой жизни, он в ней нуждался. Она его дополняла, смягчала его жесткость. Условности общежития играли тогда все-таки большую роль, чем сейчас. После революции у него отпала необходимость иметь при себе мягкий знак. Это ему только мешало.

Свечников показал ей билет с написанными на обороте стихами:

Я – женщина,но вскройте мою душу —она черна и холодна, как лед…

– Ее почерк?

– Да… Откуда это у вас?

– Выронила перед выступлением. Я подобрал, но отдать не успел.

Не хотелось признаваться, что рылся в ее сумочке.

– Грустно, но точно, – прочитав, оценила Милашевская. – В таком настроении она пребывала все последние месяцы.

Вокруг всё плавало в табачном дыму. Сикорский кокетничал с приехавшей из Питера аккомпаниаторшей, которую певцы променяли на здешних оркестровых дам, Осипов храпел мордой в стол, билетерша триумфально восседала на коленях у директора, свысока поглядывая на оркестрантов. Бывший партизан рассказывал ей, как поставил на место летчиков из авиаотряда при штабе Третьей армии.

– Я им говорю, – кричал он, сжимая в кулаке невидимую шашку, – вот чем добывается победа! А не вашей бензиновой вонью!

Практичная аккомпаниаторша допытывалась у Сикорского, правда ли, что здесь можно дешево купить козью шерсть, баритон восхищался шириной Камы.

– Почти как Нева, – говорил он.

Ему отвечали:

– Шире! Шире!

– В квартире у Зиночки висит портрет, – говорила Милашевская, – Яковлев нарисовал ее, когда они были женаты. Она стоит в пустыне, окруженная зверями, в руке – клетка с райской птицей. Это ее голос. Ее душа… В Петрограде у меня есть фото этого портрета. Хотите, пришлю?

Записывая адрес, по которому можно будет выслать фотографию, сказала:

– Зиночка поехала к вам в клуб прямо из театра, и у нее была с собой сумочка. Не знаете, где она?

– У Вагина. Паренек, что сегодня был со мной.

– Мне нужна эта сумочка. Хочу взять там одну вещь.

– Какую?

Она взглянула с подозрением.

– Вы что, копались в ее вещах?

– Вагин в редакции, – объяснил Свечников, пропустив этот вопрос мимо ушей, – а сумочка у него дома. Я скажу ему, чтобы вечером он вам занес.

Милашевская задумалась.

– Нет, лучше сделаем по-другому. В четыре часа меня повезут на концерт куда-то за город, после я сама к нему зайду. Так будет проще. Где он живет?

– Здесь недалеко. Давайте нарисую, – вызвался Свечников.

Заканчивая чертеж, он заметил в дверях Даневича. Тот знаками показывал, что нужно поговорить.

– Вчера я велел Попову в одиннадцать часов прийти к училищу, – доложил он, когда Свечников вышел к нему в коридор. – Приходил?

– Ты-то почему не пришел?

– Матери стало плохо с сердцем. Делали впрыскивание.

– Не ври.

– Честное слово! Я бегал за врачом.

Свечников толкнул Даневича в угол, схватил за рубаху на груди и, подтянув ее к горлу, так что снизу вылезла из штанов, спросил:

– Ты в меня стрелял?

Тряхнул его и отпустил, увидев, что в коридор выходит Сикорский. Даневич бросился к нему.

– Иван Федорович, скажите, что вы у нас были вчера вечером!

– Да. А что случилось?

Свечников молча прошел между ними к выходу.

Пустое фойе охранял перенесенный сюда после позавчерашнего митинга фанерный гигант-красноармеец с растянутым, как гармоника, зубастым ртом. Со штыка его трехлинейки гроздью свисали чучела колчаковских генералов: Пепеляев, Зиневич, Вержбицкий, Сахаров, Укко-Уговец.

Театральная площадь была залита солнцем, под ним уже выцвели афиши петроградской труппы. «Романсеро Альгамбры, песни русских равнин».

Он отвязал Глобуса, залез в бричку и, когда из подъезда появился Сикорский, окликнул его:

– Подвезти вас?

– А вы куда направляетесь?

– Не важно. Довезу, куда скажете.

– Мне на Вознесенскую.

– Прекрасно. Садитесь.