Поздний звонок - Леонид Юзефович

– Вот здесь, – сдвинул Сикорский очередную закладку, – я вставил мои мысли о падении Вавилонской башни. Считается, будто строители были наказаны за гордыню, за дерзость, за кощунственное стремление достичь неба и стать вровень с Творцом. Толкование, по-моему, в корне ошибочное, но то, что пишет Печенег-Гайдовский, и вовсе смехотворно. Устами того же Сергея он объявляет, что Бог разрушил Вавилонский столп из страха перед мощью объединенного человечества. Мол, хитрый старикашка действовал по известной стратагеме: разделяй и властвуй. Но помилуйте!

– Тише! Сенечку разбудишь, – заглядывая в комнату, раздраженно сказала Ольга Глебовна.

– Сын? – спросил Свечников.

Сикорский кивнул и заговорил почти шепотом:

– Что это за Бог, если он боится людей? Неужели он обязательно должен натравливать их друг на друга, чтобы они общими силами не свергли его с престола? И что это за положительный герой, который изрекает подобные благоглупости? Сможет ли читатель сопереживать такому герою? Я позволил себе усложнить его характер… Прочтите вот тут, – указал он.

«Сергей бесшумно скользнул прочь от зловещей часовни, – начал читать Свечников, – и быстро зашагал между могилами в ту сторону, где подслеповато желтели в темноте окна ближайших городских лачуг. То, чему он стал свидетелем, было ужасно, сердце сжималось от ненависти к этим извергам, но в то же время на краю сознания неотвязно маячила мысль, которая никогда прежде не приходила ему в голову, а если бы и пришла, немедленно была бы изгнана как еретическая. Через несколько шагов он вдруг с ослепительной ясностью осознал, что Бог, разрушив Вавилонскую башню, сделал это не из страха перед людьми, а из любви к ним…»

Свечников вопросительно поднял глаза на Сикорского.

– К несчастью, – пояснил тот, – внешний образ этой катастрофы заслоняет нам ее глубокий внутренний смысл. Гром, молния, несчастные строители в панике разбегаются куда глаза глядят. Сверху на головы им летят кирпичи из обожженной глины. Кто-то пытается прикрыть от них голову, кто-то упал, кого-то придавило или засыпало обломками. Какая уж тут любовь! Но если взглянуть глубже… Впрочем, читайте дальше.

«Сергей замер пораженный, – прочел Свечников. – Впервые он представил себе, как холодно и неуютно жить в мире, где все говорят на одном языке. Этот мир представился ему похожим на огромный дом, не разделенный на квартиры и комнаты. Никто не имел в нем ни своего теплого угла, ни своего маленького света. Даже исполненная самых добрых намерений власть становилась тут абсолютной, и не было надежды, что два тирана, говорящие на разных наречиях, когда-нибудь перегрызут горло друг другу».

– Кстати, в «Поэме Вавилонской башни» Печенег-Гайдовский сам высказывает схожие мысли, – заметил Сикорский. – Это его раннее произведение, в юности он был честнее. Взять хотя бы те две строчки, которое вы процитировали. Случившееся в Вавилоне характеризуется там как алта диа доно, то есть священное свершение Бога.

– Зря мы доверили вам перевести этот роман, – честно сказал Свечников. – От него теперь больше вреда, чем пользы. Варанкин прав, вы разочаровались в эсперантизме.

– Напротив, я хочу сделать нашу пропаганду более безопасной. При каждом удобном случае нам нужно подчеркивать, что эсперанто – язык вспомогательный, иначе мы наживем слишком много врагов.

– С такими настроениями я бы на вашем месте не стал выдвигать свою кандидатуру на должность председателя правления.

– Это не вам решать, – ответил Сикорский с необычной для него резкостью.

Свечников хотел сказать, что решать будет правление клуба, но отвлек странный звук за переборкой. Ольга Глебовна из кухни побежала в смежную комнату, Сикорский последовал за ней, сказав:

– Сидите, я сейчас.

Там, видимо, проснулся Сенечка, но в этом тоскливом мычании, меньше всего похожем на плач ребенка, не слышалось не только ничего детского, но и человеческого. Свечников подошел к двери, приотворил ее и понял, почему Сикорский не хотел приглашать к себе.

В комнате стоял тяжкий дух, какой бывает в местах, где доживают век обезножившие, прикованные к постели старики. Ни толстофитильная свеча с прочной луковицей пламени, едва колеблемого сквозняком, ни открытая печная вьюшка не могли совладать с этим запахом. Стоя за порогом и не смея шире открыть дверь, Свечников не сразу разглядел сидящего на кровати, среди тряпичного хлама, чудовищного мальчика лет восьми, отечного, в закапанной слюнями рубахе, с крохотными, как у китаянки, ненатурально вывернутыми ступнями и огромной головой идиота. Чтобы он не вывалился во сне, кровать сбоку была затянута гамаком.

Мальчик сидел, запутавшись ножками в гамачной ячее, комкал просторное мужицкое лицо и мычал, раскачиваясь:

– Тяй… Тяй… Тяй…

– Чай, значит. Чаю просит, – с неудовольствием оглянувшись на Свечникова, перевел Сикорский.

– Сенечка у нас чаевник, рыбонька наша, чаевник, – ласково приговаривала Ольга Глебовна, целуя сына в макушку и выдергивая из-под него обмоченную простыню. – Налей-ка послаще, – велела она мужу.

– В чайнике кипяток. Не остыл еще.

– Водичкой разбавь.

– Кипяченой?

– Ну, вареной разбавь.

– Тяй… Тяй, – ныл Сенечка.

Сикорский с виноватой улыбкой развел руками.

– Такая вот, Николай Григорьевич, беда у нас.

– О чем это ты? – злобно зыркнула на него Ольга Глебовна.

– Беда, чай любит, – вывернулся Сикорский.

Он начал суетливо охлопывать себя по карманам.

– Тьфу ты! Я же ему гостинец купил!

Наконец отыскалась и была протянута сыну ярко раскрашенная глиняная свистулька. Тот взял ее коряво сведенными пальцами, всё с той же бездушной равномерностью продолжая мотаться из стороны в сторону, и выронил на пол. Сикорский нагнулся, но Свечников опередил его, поднял свистульку, поднес к губам, дунул в дымчатый хвостик. Она издала неожиданно нежный переливчатый звук, в котором послышался голос Казарозы.

Мальчик перестал качаться. Лицо его разгладилось.

– Птиса? – радостно сказал он.

Птичка, птичка свистнула. Баиньки велит. Достаточно было одного слова, чтобы увидеть, как в этом монструозном теле мерцает человечья душа.

Сенечку напоили, вытерли ему клеенку, сменили простынку. Ольга Глебовна принялась его укладывать. Свечников вернулся в гостиную, через минуту к нему вышел Сикорский.

– В Германии, – сказал он, – есть санаторий для таких детей. Там умеют их развивать, но это дорогое удовольствие.

– Потому вы и взялись за перевод Печенега-Гайдовского?

– Да, частная практика у меня небольшая, и платят в основном продуктами. А совзнаки – это всё же деньги, можно поменять на валюту. Хотя курс, конечно, грабительский.

Ясно стало, почему он так держится за должность председателя правления. Нейман прав: место хлебное. Сикорский распоряжался клубной кассой, и, возможно, дела с ней обстоят таким образом, что у него есть причины опасаться неизбежной при смене власти ревизии.

Выйдя из детской, Ольга Глебовна подошла к мужу.

– Забыла тебе сказать, вчера без тебя заходила эта ваша рыжая. Просила передать, что она подобрала то, что ты выбросил.

– Хорошо, – кивнул Сикорский. – Не мешай нам, пожалуйста. Мы заняты.

– Я хочу знать, что это было.

– Ерунда. Ничего интересного.

– Нет, я хочу знать! – потребовала Ольга Глебовна. – Что ты такое выбрасываешь, что другие подбирают?

– Ида Лазаревна неправильно поняла, я не выбросил, а потерял. Вернее, выбросил по рассеяности.

Ольга Глебовна повысила голос.

– Твоя рассеяность мне дорого обходится! Я, как дура, экономлю на всем, чтобы вы с Сенечкой ни в чем не нуждались, а ты всё готов пустить псу под хвост. Ты такой богатый, что можешь позволить себе расшвыриваться вещами? Всё, что у нас есть, нам нужно!

Сикорский с трудом выпроводил жену из комнаты, запер за ней дверь. Она несколько раз пнула ее с другой стороны, крича:

– Выбрось меня! Выбрось Сенечку! Ты только об этом и мечтаешь!

Свечников достал конфискованный у Иды Лазаревны пистолет и, покачивая его на ладони, спросил:

– Не это ли вы по рассеяности выбросили из окна Стефановского училища?

Глава 14

Пятно пустоты

Они с Надей зарегистрировались в сентябре 1921 года. Примерно тогда же вконец одряхлевшего Глобуса продали башкирам на мясо, редакционную бричку стал возить норовистый жебец, чье имя давно выветрилось из памяти.

Потом губерния стала областью, из курьера губернской газеты Вагин превратился в литсотрудника областной, а еще лет через десять редактор, к тому времени сменивший бричку на автомобиль, предложил ему написать разгромную статью о клубе «Эсперо», который хотя и растерял большую часть членов, но еще влачил жалкое существование. При этом сделан был прозрачный намек, что если задание выполнено будет успешно, если деятельность клуба за последние пятнадцать лет Вагин представит в должном свете, место завотделом ему обеспечено.