Ниже бездны, выше облаков - Елена Шолохова

– А завтракать? – изумилась мама.

– Не хочу. Не буду, – буркнула я и выскочила в подъезд, на ходу завязывая шарф.

Под конец февраля вновь ударили морозы. Но я неслась со всех ног и почти не почувствовала холода. В школу прилетела задолго до начала первого урока. По-моему, самая первая, если не считать охранника. Было непривычно тихо и сумрачно – свет горел только в вестибюле. Стенные часы показывали четверть восьмого. Это ж как долго ждать – с ума сойдёшь!

Гардероб ещё не открыли. Я сняла куртку, шапку, оставила вместе с сумкой на подоконнике. Подошла к зеркалу и… не узнала себя.

Собиралась впопыхах. Как выгляжу, вообще не думала. А теперь вдруг увидела – из полумрака на меня смотрело совсем чужое лицо. Нет, понятно, моё. Но, боже, как я изменилась! Щёки впали, подбородок и скулы заострились, под глазами пролегли тёмные круги. Я слегка покусала губы, потёрла щёки, но нездоровая бледность никуда не делась. Сарафан… он и прежде был свободного покроя, а теперь и вовсе мешком висел. Из воротника блузки торчали острые ключицы. Неужели за десять дней я так похудела? Просто натуральный узник Освенцима.

В половине восьмого открылся гардероб. Я сдала куртку, номерок спрятала в карман. Школа начала оживать. Потихоньку стал подтягиваться народ.

С мороза все красные, обмётанные инеем. Я среди них как тень. Первой из наших пришла Запевалова – её-то как раз мне меньше всего хотелось видеть. Думала отвернуться, но Запевалова успела меня заметить. Подошла и даже подобие улыбки выдавила. Внезапно в памяти всплыл эпизод, который хоть и потряс меня в первый момент, но вскоре забылся – мысли о Диме быстро вытеснили его из памяти. А тут вдруг вспомнилось.

Если прикинуть, было это всего-то дня четыре назад. Да, точно, четыре. Хоть и кажется, что давно, словно последние дни я находилась в другом измерении, где время то проваливается в никуда, то тянется в сто раз дольше.

Меня отправили на флюорографию. Мол, вдруг воспаление лёгких, надо исключить такую возможность. В детской поликлинике своего флюорографа нет, поэтому дали направление во взрослую. Пришлось, как водится, выстоять очередь человек в двадцать, которая, впрочем, двигалась довольно бойко. Но затем надо было ещё сидеть ждать, пока не вынесут результаты. И там, в больничном коридоре, я сразу же приметила одну старушку – вроде как знакомая, но вспомнить, кто такая, откуда я её знаю, не могла. Она тоже стояла в очереди, только в соседний кабинет, и от скуки завела беседу с другой старушкой – у пожилых ведь это запросто. Сначала они болтали обо всём подряд и я их не слушала, только напряжённо думала, где её видела. У меня всегда так, и с актёрами в том числе: увижу и измучаюсь, пока не вспомню. Вот и здесь, смотрела на неё и перебирала возможные места и обстоятельства. А старушки тем временем заговорили о детях и внуках. Вторая, незнакомая, жаловалась, что сын пьёт. Тогда и первая разоткровенничалась и такие ужасы принялась рассказывать – слов нет. Как я поняла, она живёт в семье сына. И этот сын – просто сущий монстр. Мать гоняет, жену колотит, дочку, то есть старухину внучку, вообще избивает за малейшую провинность.

– Получила она как-то двойку в начале года, единственную двоечку, первую за все годы! – жаловалась старушка. – Так он же её излупил всю, изверг. Невестка пробовала заступиться, и ей досталось. Я уж на руке у него повисла, так он меня так оттолкнул, что я ногу ушибла и месяц с кровати не вставала.

– Господи! – ахала вторая. – А в милицию не обращались? Терпеть-то как такое! Хотя, опять же, сын есть сын…

– Какая там милиция! Он сам оттуда. Они теперь полиция. И друг за дружку горой. Ещё хуже стало бы.

– Ах! Да что вы говорите! Беда-то какая!

– Да, беда, беда… И бьёт-то ведь как – чтоб на лице ни следочка не осталось, чтоб люди ничего дурного не подумали. Вот такой он. Бывает, что и не бьёт, бывает, по два, по три часа заставляет стоять, как это у них называется, по стойке «смирно». Она стоит – а что ей делать? Но сама так на него смотрит – у меня аж сердце холодеет. С такой лютой ненавистью на отца смотрит! Говорю ему, любить своё дитя надо. Он отмахивается, дурак. Я, говорит, из неё сильного человека хочу воспитать. А куда уж сильнее – он её лупит, зверствует, а она хоть бы пикнула. Терпит. А ведь уже девушка.

Из кабинета выглянула женщина, видимо, медсестра:

– Запевалова есть? Проходите.

Тут я вспомнила, где её видела – у Женьки дома. Правда, один раз и мельком. Да мы и были-то у неё всего лишь раз. Кроме того случая, она никогда никого к себе не приглашала. Вот отчего ей дома-то не сидится. Теперь мне вообще многое стало понятно, в частности, почему Запевалова так испугалась того собрания с Майей. Почему она так беспощадно мстила Волковой и Майе. И ещё понятно, откуда у неё это «по лицу не бить». А ведь она ни разу даже не заикнулась о том, какой у неё жестокий отец. Она вообще не говорила, что её дома наказывают. Мне даже где-то стало жаль её, но, разумеется, не настолько, чтобы простить ей Диму.

Запевалова, не подозревая, что я в курсе её самой страшной тайны, заговорила снисходительно:

– Привет. Выздоровела? Что-то вид у тебя не сказать что бодрый и цветущий. Но ты всё равно очень кстати пришла. Выступишь сегодня на собрании. Это очень важно для всех нас.

– На каком собрании? – я притворилась, будто не понимаю, о чём речь.

– А-а. Ты же ещё не знаешь, какие у нас тут дела творятся. В общем, возможно, Расходникова скоро из школы попрут. Он на днях наших мальчиков отметелил, с какими-то гопниками. А Карга их запалила. Велела классной сегодня вечером собрание организовать, и чтобы все-все обязательно присутствовали, и родители, и ученики. Расходникову, говорят, самолично домой звонила.

– Директриса тоже будет на собрании?

– Естественно. Она его и проводить будет. И ты тоже приходи. Даже не думай пропустить. Это же такой шанс избавиться наконец от Расходникова! Мы, конечно, и сами расскажем, что он за тип. Ещё вчера обо всем договорились. Но и ты обязательно должна выступить. Расскажешь всем, как он тебя ударил. Информация из первых рук, так сказать.

– Но он меня не ударил!

– Да ладно! Все знают, что ударил. Бородин своими глазами видел. Ты что, стесняешься? Это ему должно быть стыдно, а не тебе.

– Да не стесняюсь я ничего. Говорю же, не было этого. Бородин придумал какую-то ерунду и вас всех запутал. А Ди… Расходников вообще ко мне не прикасался.

– Ну и ладно. Даже если и не ударил, какая, блин, разница? Ты всё равно должна сказать, что ударил и вообще побил. Поняла?

Я кивнула – что-то доказывать ей абсолютно бесполезно. Начнёшь отнекиваться – прицепится ещё.

Дима так и не появился на уроках. Я сходила с ума от желания увидеть его хоть одним глазком, хоть на долю секунды. На уроках ничего не соображала, томилась, всё ждала, когда же он придёт. На переменах выискивала Аниту – в надежде, что он с ней. Но его не было. Нигде. Очевидно, что он вообще в школу не приходил.

После уроков, совсем измучившись, я рванула на Знаменскую. Кружила там меж пятиэтажек, всматриваясь в каждого прохожего, чей силуэт хоть отдалённо напоминал Димин. Осмотрела все балконы, где сохло постиранное бельё. Его гардероб, по крайней мере, тот, что видела в школе, я знала наизусть. Надеялась, вдруг запримечу где-нибудь знакомую рубашку или футболку и вычислю его квартиру. Но ничего такого не нашла.

В своём безумии я дошла до того, что обратилась к совершенно незнакомым мне парням, которые стояли кучкой и курили у подъезда одного из домов. Спросила, не знают ли они Диму Расходникова. Ведь обычно ровесники (плюс-минус два-три года) с одного двора знают друг друга. Но эти о Диме ничего не слышали.

Я нарезала ещё несколько кругов – вдруг он выйдет мусор вынести или хлеба купить. Но, естественно, всё зря. Опустошённая, усталая, вся промёрзшая, отправилась домой. Если бы я знала хотя бы, какая из пятиэтажек его, наверное, так и сидела бы где-нибудь поблизости, пока не окоченела бы до смерти или пока не показался бы он, мой Дима. Конечно, никакой он не мой. Но про себя мне нравилось так его называть.

Дома мама напустилась на меня за то, что я, ещё больная, шаталась неизвестно где по морозу. Но её слова как горох об стену – я вообще ничего не воспринимала. Прошла к себе и замертво рухнула на кровать. Правда, предварительно выставив будильник на телефоне на пять часов, чтобы случайно не проспать это злосчастное собрание.

В какой-то момент, я уже погружалась в сон, в комнату заглянула мама, сказала что-то насчёт обеда, но, увидев, что я сплю, тихо вышла и больше меня не тревожила.

На собрание явился почти весь класс. Даже Зубков в гипсе и Лопырёв с дырой вместо двух передних зубов пришли. Еще и кичились своими боевыми ранами, прямо герои войны. Остальные их всячески подбадривали.

На моей памяти впервые собирали и учеников, и родителей вместе. От такого столпотворения наш кабинет больше походил на базар в самый разгар торговли. Родители шумели не меньше нас, а может, даже больше, потому что в их присутствии все наши как-то присмирели и если говорили, то полушепотом. Расселись по трое за парту. Мы заняли третий ряд, ближе к двери, первый и второй отвели родителям. Со мной села Жанка Корчагина, третьим – Умрихин. Он от неё ни на шаг, с тех пор как их посадили вместе. Сразу за нами расположились Запевалова, Лукьянчикова и Лопырёв. Все трое выглядели очень довольными, особенно Лопырёв. Тот аж сиял, несмотря на прореху во рту.