Источник солнца (сборник) - Юлия Качалкина

– Я видел Нину Викторовну вчера. Она спрашивала, как ты. Где учишься…

Артем слушал молча.

– У нее снова первый класс. Зашли бы хоть с Валей.

– А мы заходили. На первое сентября.

– Ты ничего не рассказывал.

– Да ты и не спрашивал в общем-то.

– Саша, не убегай, пожалуйста от меня далеко. Я очень тебя прошу. Очень прошу. – Евграф Соломонович изобразил на лице приказную улыбку.

Артем опять приготовился слушать молча. Евграф Соломонович напрягся, подыскивая тему для продолжения разговора.

– Может, ты о чем-нибудь поговорить со мной хочешь, сын? – решил он спросить в лоб.

Артем преглупо осклабился и ответил:

– Может быть. Я сам не знаю.

– Смотрите, чайки! – Сашка вывернулась из руки Евграфа Соломоновича и вприпрыжку побежала по улице, вся устремившись в небо.

Несколько шедших мимо прохожих приостановились и тоже подняли головы посмотреть на чаек. Обычная в принципе городская подробность – чайки. Но то ли Сашкин крик, то ли их еле уловимый ухом крик там, в вышине, но белые птицы казались сказочными. Артем отвернулся от Евграфа Соломоновича и побежал вслед за Сашкой, спрашивая ее: «Где? Где же?» Сашка настойчиво показывала ему куда-то вверх: «Вон! Гляди!» Евграф Соломонович замедлил шаг и не мог ничего рассмотреть. Так он и стоял, приложив ладонь козырьком к глазам. А чайки протяжно кричали над городом.

Глава 18

Некоторые люди говорят обо мне, что я сделал себя сам. Что всем, чем обязан, обязан себе. У меня никогда не было брата банкира-нувориша, моя мать никогда не спала с мужчинами, которые за это могли содержать ее и меня. В семь мне пришлось бросить актерскую школу-студию по той простой причине, что нечем было платить умным дядям и тетям за то, что они учили меня быть самим собой.

Я не был настолько талантлив, чтобы выиграть какой-нибудь грант, получить одно из десятка бесплатных мест в этой самой школе.

Я был самый обыкновенный ребенок – застенчивый и глупый. Всем верил и думал, что все меня любят. Всегда будут любить.

И вообще я думал, что быть самим собой учат.

Ха-ха!

Простите. Интернет врос клавишами в мои пальцы и ничем его оттуда уже не изъять.

Да, детство мое было садизмом по отношению к юности, юность – к зрелости, а зрелость – кто его знает – к старости, наверное. Вон я вчера на автобусной остановке встретил старика, который просил у меня денег бабушке на гостинчик в больницу. Жалкий был старик. Жалко мне его было. Я отдал десятку, кажется. Не помню. Я ему уже который раз десятку отдаю – то у Савеловской, то у Динамо. И который раз у него бабушка в больнице.

Да не, мне не жалко, ей-богу. Могу себе позволить отдавать по десятке каждый день. Не бедствую пока.

Но вот старость… не хочу так испоганиться к ней, честное слово.

Вот еще: один мужик тут поймал меня в темном арбатском переулке, где я обделывал свои темные делишки хождения к другу по пиву. «Ах, он еще и пьет!» Скажу вам больше: он еще и курит, и мало спит, и мечтает оторвать Крикулину за очередную статью то, чем он, вероятно, эту статью писал.

Так вот, этот мужик запелинговал меня и фамильярно – упакованный такой – попросил сорок рублей гаишнику на взятку. Не хватало ему. Я от такой наглости последний дар косноязычия потерял.

И не дал ему ничего. За что он мне пожелал нужды всяческой (знал бы он, собака) и словом нехорошим обозвал.

Наверное, потому что у нас год овцы сдледующий по китайскому календарю.

Знаете, я этого мужика простил совершенно. Такой замечательный человек, честное слово!

Да, кажется, забыл представиться: Марк Марк, журналист, анархист, пофигист и гений. Страшно самовлюбленный человек без авторитетов и высокой зарплаты. Жадный и халяву не люблю. А любил одну даму, которая никак не могла решить, что она «испытывает» ко мне. «Сильно» ли ее чувство. Ходил за ней как проклятый, несколько месяцев, пять пар обуви истоптал, телефон оборвал, бородой оброс, аппетит потерял и в конце концов замочил свитер в растворителе накипи для стиральных машин. После этого проснулся поутру, почесал в затылке и понял: даме нужно чего-нибудь потерять, чтобы понять, кто она сама есть и чего она по жизни хочет. И тут же понял еще одну вещь: потерять ей, по-видимому, надо меня. Представил себя под колесами автомобиля, сочиняющим в предсмертном бреду завещание (мол, все порванные носки – Пашке, а целые – Андрюшке. И памятник с крыльями размаха альбатросова), потом увидел себя дернутым током от бесхозно болтающегося провода… как все это увидел, подскочил, и было мне озарение: беги отсюда, пока не поздно стало! Всех люблю, всем, кому должен, прощаю, чмок-чмок – жест ручкой, и быстро, быстро… пускай теряет, но не меня.

Еще очень хочется пожить почему-то.

Да. А деньги как раз кончились.

Но я не за этим к моему еврейскому папе решил пожаловать.

Мой еврейский папа – вообще отдельная песня.

«Этот тихий, скромный мальчик, который подойти боялся познакомиться, взял и пошел, позвонил в газету!.. напечатался!» Ха, папа! Мальчик вырос.

Не, я, конечно, молодой, бесперспективный, больной астматик с сомнительным происхождением. Но я даже не поэтому пришел к нему. Не за жалостью.

Вчера в подъезде увидел щенка. Не выгнал. Поздоровался. Щенок ни хрена не понял, но, наверное, остался благодарен. И ему единственному, пожалуй, не за что меня не любить. Хотя и наоборот тоже. Но так – лучше всего. Взять бы его домой, приручить… но разве у меня есть дом?

Если б дед не заболел, я с трудом оторвал бы пятую точку от плоскости стула и приехал сюда. Дед у меня – великий в своем роде человек! Жаль, что на детях природа активно отдыхает. Ей-богу.

А знаете, он подарил мне свою фотографию – где он молодой и красивый еврей, еще столького хочет от жизни. И сказал: «Хоти, как я хотел!» Или что-то в этом роде.

И когда у меня носом пошла кровь в вагоне метро, пока я ехал от него сюда, на Красноармейскую, я понял, чего хочу: хочу жить. Страшно хочу жить на этом поганом свете!

…а в переходе, пока смотрел на витрину левых дисков, кто-то обнял меня, подкравшись сзади и что-то сказал на ухо.

Я был в наушниках. Когда повернулся, чтобы посмотреть, увидел только спины уходящих прочь.

Поэтому я до сих пор верю в великую разумность всего сущего.

Неплохо, оказывается, помнил Марк Марк квартиру Декторов: вот коридор, упирающийся в ванную, налево – кухня, направо гостиная, из которой вырастает священный аппендикс кабинета. Марк Марк потрогал пальцем отошедший от стены лоскут обоев, встал на цыпочки, попытался заглянуть на антресоль, ничего там не увидел, и, заложив руки в карманы моднейших брюк, прошмыгал в гостиную. Да… диваны все те же, те же окна без занавесок – потому что некого стесняться на птичьей высоте седьмого этажа; те же стаканы в доисторическом буфете времен отцовской молодости. Марк Марк открыл стеклянную дверцу, хрустнувшую несмазанной петлей, достал бокал и самозабвенно зажмуриваясь чокнулся с другим пустым:

– Твое здоровье!

Он посмотрел на потолок, вдоль которого бежали морщины трещин, подошел к подоконнику, пошевелил пальцем пыльное алоэ – жалкое такое – и глубокомысленно вздохнул:

– Это ж надо было все так фантастически засрать!

Толкнул плечом дверь кабинета и оказался в полутемной длинной комнате. Со всех сторон высились стеллажи с книгами, под ногами извинялся в собственной плешивости палас, а кровать раскинулась старой больной женщиной – во всей непричесанности покрывал и подушек. Марк Марк знал, что в таких комнатах должно непременно пахнуть чем-то сладким. Ему говорили, что это – дорогие духи. Нет, это не духи. Это то, что заливают духами.

Это старость.

Ему должно сейчас быть около сорока семи. Ну да. Конечно. Хотя если средняя продолжительность жизни мужчины у нас и так года пятьдесят четыре, то сорок семь – это почти мудрость. В том смысле, что старость ее непременный залог.

Те же собрсочи. Вот забавная штука: человек по-хорошему может прочесть штук семь собрсочей за всю свою жалкую жизнь. На кой ему тогда все это? Гордость. Все гордость.

Не, конечно, он прочел Чехова. Никаких непоняток. Но на фига ему Садуль? Ведь наверняка лазил туда пару раз всего, и то в годы учебы.

Да и кому вообще, кроме экзаментаров институтских, интересно, сколько ты всего прочел? Или будешь ходить и изрекать всякую всячину с указанием источника? Человеческое знание безымянно. Нет и не может тут быть никаких авторских прав.

Приходят к нему всякие и смотрят на эти прелести бумажного производства. Н-да… количество книг вокруг человека облагораживает его.