Рукопись Бэрсара - Елизавета Манова

— Спасибо, калар Эсфа, — ответил я, и глаза его вспыхнули, а на щеках зажёгся румянец.

Я покинул лагерь на рассвете, а в полдень мы добрались до передовых постов Тубара. Тут было проще: узнали к кому, разоружили, и под надёжным конвоем отправили в ставку.

Меня Тубар встретил без удивления, поздоровался и спросил, приглядываясь к Эргису:

— Вроде я этого парня видел?

— Осмелюсь напомнить доблестному тавелу, я с вашей милостью дважды на Тардан ходил.

— То-то же! Я своих солдат не забываю. Эй, Сот, — крикнул он телохранителю, — возьми парня да угости на славу. И чарочку от меня поднеси!

— А ты вроде постарел, — сказал Тубар с грубоватой заботой. — Невесело, чай, пришлось?

— Невесело, — ответил я честно.

— И с чем пожаловал?

— С личной грамотой акиха Калата.

— Что?

— Да, доблестный тавел. Пять дней, как Огилар Калат принял звание акиха Квайра и главы Совета Благородных.

— А Господин Квайра?

— Покончил с собой, когда народ захватил наружные ворота дворца.

— Тьфу ты, погань какая? Ох, прости меня, господи! А Тисулар?

— Растерзан на улице народом.

— Нечего сказать, хороших дел натворили!

— Только воспользовались тем, что натворил Тисулар. Квайрцев не так-то легко довести до бунта, но он сумел, как видите. — И я стал рассказывать об ужасе этой зимы: о казнях, арестах и обысках в домах горожан, о непосильных налогах, вымогательстве и грабежах, о безнаказанности кеватцев, о том, как недавно а Квайре явился кеватский отряд и стал наводить порядок в Садане.

— С этого и началось, славный тавел, а конец известен.

— Стало быть, могилу он себе сам вырыл? Грех мёртвых хаять, а про него доброго не скажешь. Ты что, прямо ко мне?

— Нет, доблестный тавел. По пути заехал в наш лагерь, передал досу Криру грамоту на командование.

— Удружил, нечего сказать!

— А теперь я прибыл к вам, чтобы от имени командующего просить о перемирии.

— Много мне в нём толку!

— Почему? Дней на десять замиримся, а там в Лагар прибудет наше посольство.

— Ага! А условия?

— Трудно сказать. Запросим побольше, чтобы было что уступать, но в главном не уступим.

— А что главное?

— Во-первых, мирный договор — хорошо бы, лет на десять. Наши конечно, уходят из Лагара. Граница остаётся прежней.

— Н-да.

— Возмещение убытков… ну, с этим придётся погодить — у Квайра новая война на носу. Думаю, что столкуемся на отмене торговых пошлин и праве преимущественной закупки для лагарских купцов.

— Знает Калат, куда бить! Да за это наши толстосумы всех дворцовых советников скупят!

— На это и рассчитываю, — ответил я спокойно.

Он посмеялся, а потом сказал задумчиво:

— Ну, слава богу! Давно пора с этой дурью кончать. Народу-то перебили — не скоро бабы взамен нарожают. А заради чего? Ох, дурость людская!

— У меня ещё есть поручение, которое касается лично вас, доблестный тавел. Аких хотел бы…

— Помощи не проси! — перебил Тубар. — У самого руки чешутся кеватцем морду набить, да как бы через то Лагару кровью не умыться!

— Да нет же, биил Тубар! Просто я слышал, что тарданские пираты недавно разграбили Сул…

— А тебе что за печаль?

— Кеват как раз склоняет Тардан к военному союзу.

Тубар поглядел с весёлым удивлением, прищурил глаза:

— Не худо! А ежели и за спину не бояться…

— У вас есть гарантии: через пару месяцев наша армия будет драться у восточной границы.

— Ну что же, это я со всей душой. Давно пора да и войско готово. Ох, и всыплю ж им!

— Если вы добьётесь от Тардана союзного договора…

— А ты думал: для вас буду стараться?

— Получится, что и для нас, доблестный тавел.

— Считай, что слажено. Вот голова! Хоть самим локиха на акиха сменяй! Только где ж ещё такого возьмёшь? Ты-то, небось, не пошёл бы?

— Нет, конечно.

— Куда тебе, бунтовщику! Против дружка-то ещё бунт не затеял?

И его слова вдруг больно кольнули меня.

Заключили перемирие и с навязанной Тубаром охраной двинулись в столицу Лагара. Ехали не спеша, чтобы не обогнать посольство, и Лагар доверчиво приоткрывался мне. Все, как в Квайре, на первый взгляд, даже говор лагарцев не разнится от звонкой речи северян. Меньше хуторов, больше деревень, сытей скот, чище одеты люди…

За Арзером кончились леса. Это был Нижний Лагар — возделанная приморская равнина. Снег ещё не сошёл, лишь протаяли кое-где межи, расчертив огромное белое покрывало. Здесь почти незаметны следы войны, только конные разъезды да охраняемые обозы напоминают, что не все спокойно в Лагаре.

А на третий день, у какого-то города, Эргис на миг придержал коня.

— Гляди, Учитель: Уз. Как раз серёдка Лагара, вот отец нынешнего локиха и велел построить тут храм, да такой, чтоб везде дивились. Наших, квайрских зодчих тогда позвали. Приглядись!

Я пригляделся — и покачнулся в седле, с такой силой тоска ударила в душу. Храм и узкая площадь перед ним. Невероятно давно, четыре года назад, мы возвращались из Сула. Маленьких городишко, где можешь перекусить и сменить аккумулятор мобиля. Мир качнулся, зима превратилась в лето. Пёстрые бумажки ползут по бетону, ловкие руки механика закручивают разъём, а вокруг витрины лавчонок, длинная череда машин, парень с приёмником на шее нагло разглядывает Миз, а над всем этим возносится в небе невесомая громада храма. Уз уже исчез за поворотом, а у меня в ушах ещё звучали слова текущей из приёмника песни — чудесные, глупенькие слова: «Милый, я хочу машину! Луар целуется со своим парнем в машине, а мы целуемся на углу»…

Мы всё-таки на день опередили посольство и первые заняли отведённый для него дом. Хороший признак: роскошный особняк недалеко от дворца; резьба, бархат, бронза и заморский мрамор. Только слуг многовато, и, на мой вкус, они слишком проворны. Мы вымылись, переоделись, и каждый занялся тем, что ему по нраву: Эргис ускользнул за новостями, а я завалился спать. Встретились поздним утром за завтраком уже каждый в своей роли: я — полномочный посол, а Эргис — мой телохранитель.

Посольство прибыло вечером, и поднялась суета. Слуги старались вовсю, если бы не зоркость Эргиса, у нас поубавилось бы документов.

Только за полночь все улеглось; свита отправилась по постелям, слуги убрались к себе, и я пригласил гона Эрафа в свой, уже обжитый мной кабинет.

Гон Тобал Эраф был наш человек, восемь лет он сотрудничал с Баруфом, я ему вполне доверял. Невысокий худощавый старик с быстрыми молодыми глазами; лысину он маскировал париком, подагрическую хромоту — изящной тростью, а вечный недостаток денег — изысканной простотою костюма.

Я знал, что он самолюбив и обидчив, и был сердечен до тошноты. Усадил его поближе к огню, расспросил о дороге и здоровье и, не дрогнув, выслушал бесконечный рассказ о дорожных неурядицах и его бесчисленных хворях.