Рукопись Бэрсара - Елизавета Манова

Нет, дело не в том, чтобы просто достичь соглашения — лагарцам тоже был нужен мир. Дело в цене. Мира просил Квайр, значит, это он побеждён, побеждённый должен платить. Он торопится? Тогда пусть заплатит больше. Ах, ему надо поскорей развязать себе руки? Придётся ещё уступить. В их притязаниях была своя правота. Это мы вторгались в Лагар, мы разорили треть страны и истребили уйму народу — стараясь нас обобрать они только восстанавливают справедливость.

Просто я почти ничего не мог уступить. Да, мир с Лагаром — вопрос жизни или смерти, да, чем скорей я его добьюсь, тем вероятней, что мы сохраним Квайр, но каждая уступка — это удар по Баруфу.

Будь он признанный, законный правитель, ему бы простили любые жертвы, ведь ситуация очевидна. Но в глазах большинства он пока узурпатор, ему все поставят в вину; только победы — политические и военные — смогут удержать его на волне. Слишком дорогой, «позорный» мир, стал бы оружием в руках врагов, а сколько у нас врагов…

Правда, у меня был Тубар — союзник, которому нет цены, но я не мог демонстрировать наше знакомство. Он был моё тайное оружие, мой последний резерв, я обратился к нему за помощью только раз — когда дело безнадёжно зашло в тупик. А остальное мы с Эрафом сделали сами.

И вот уже снова проплывают мимо поля, теперь они чёрные, с полосками зелени на межах; зелёный пух подёрнул деревья, и в сёлах цветут сады.

Вот мы проехали Уз, и я сжался, готовясь к боли. Но боли не было. Храм был красив — и только. Это тоже ушло.

Наш караван растянулся на добрых пол-лаги. Весенняя распутица, расквасив дороги, заставила нас бросить повозки у Лобра; за нами тянулся длиннейший хвост измученных вьючных лошадей.

Распутица! Распутица! Это слово само ложилось на развесёлый мотивчик, и я все насвистывал его к негодованию гона Эрафа. Бедный старик еле сидел в седле, он совсем пожелтел и высох — да и все мы были не лучше. Только Эргис был бодр и свеж, он да его поджаренный конь; только у них хватало силы проезжать вдоль всего каравана, следя за порядком.

А вот мой бедный Блир сдал. Втянулись бока, потускнела шерсть, даже на шпоры он отвечал лишь укоризненным взглядом.

Точь-в-точь таким, каким встретил меня сейчас Эраф.

— У благородного гинура хорошее настроение?

Лишь в крайнем раздражении он так меня величал; впрочем, оно не покидало его от Арзера.

— Мужайтесь, биил Эраф! Эргис знает одну лесную дорогу — два дня, и будем в Согоре.

— Надеюсь, господь ещё раньше избавит меня от мук!

— Зачем же поминать о смерти, когда счастье у вас в руках, и ваша слава в зените? Вам ещё предстоят великие дела и немалые почести!

Напоминание о почестях его всё-таки взбодрило, и старик спросил уже не сердито:

— Позвольте узнать причину вашего веселья, биил Бэрсар. Может это и меня развеселит?

Я засмеялся и протянул скрученное в трубку письмо.

— Нет уж, увольте читать на ходу! От кого?

— От командующего, его гонец встретил нас в Азаре. Калар Эсфа извещает, что распутица остановила наши войска под Биссалом, и он будет там ждать установления дороги.

Это была единственная наша размолвка: я велел вывести войска из Лагара, когда нашим переговорам было ещё далеко до конца. Конечно, Эраф был прав — нам это здорово повредило. Так повредило, что пришлось обращаться к Тубару. И всё-таки я тоже был прав. Крир стоит под Биссалом, это всего пять дней до восточной границы, и кеватцы уже не застанут нас врасплох.

Прежняя улыбка шевельнулась на губах Эрафа.

— А почему он извещает об этом именно вас?

— Потому, что именно я его об этом просил.

— А зачем вы его об этом просили?

Вот неугомонный старик! Еле жив — и всё равно не смирится с вопросом без ответа. Должен выяснить, докопаться, разгрызть орех до ядра. Господи, как я его любил в такие минуты!

— Чтобы знать, возвращаться ли мне в столицу или ехать прямо в Бассот.

— Господи помилуй, уж не из железа ли вы, биил Бэрсар? — вскричал старик удивлённо.

— Увы, мой друг, только из плоти. И если честно — этой плоти очень хочется отдохнуть.

Как ей хотелось отдыха, бедной плоти! Я устало качался в седле, засыпал, просыпался, Отвечал на вопросы, что-то спрашивал сам, а дремота уже лежала на плечах тёплым грузом, закрывала глаза, навевала грёзы. Так хорошо было грезить, как я, вернувшись из странствий, войду в свой дом — в тот единственный дом на свете, который я вправе назвать своим, — и там меня встретят Суил и мать…

Но в сладостях этих грёз таилась горечь; она будила меня, возвращала усталость и боль в измученном теле — и мысли. Нерадостные мысли, от которых некуда деться.

Я не могу вернуться в свой дом и повидать свою мать. Она в залоге у Братства. Если я изменю, они убьют мою мать. Нет, я не изменю. Лучше я сам приду к ним в надлежащее время. Как я легко смирился со своей несвободой! Есть ведь Баруф, и он мне может помочь. Сможет? Конечно! И я попаду к нему в руки. Цепь на цепь, несвободу на несвободу? Лучше уж Братство, оно может отнять только жизнь. Я стыжусь этих мыслей, мне тягостно и противно так думать. Баруф — мой друг, он любит меня и желает мне только добра. Да! И желая добра, он поможет мне сделать выбор, очень нелёгкий выбор, который ещё предстоит. В том и беда, что выбор ещё предстоит, и выбрать я должен сам.

Я еду и думая о Баруфе, и эти мысли горьки, как жёлчь. Мы слишком похожи и слишком нужны друг другу, мы вместе — страшная сила, и это пугает меня. Мы ничего не хотим для себя, наша цель благородна, и поэтому мы опасны вдвойне. Всем можно пожертвовать для благородной цели: счастьем — чужим и своим, — жизнями… даже страной. Ох, Баруф, неужели я тебя брошу? Неужели мне придётся встать у тебя на пути?

Наш караван доплёлся до Согора. Я отдохнул пару дней, простился с посольством и вместе с Эргисом отправился в Квайр. Дороги стали непроходимы: Эргис выбирал звериные тропы, где палые листья не дали раскиснуть земле.

Тощий конь Эргиса был бодр и свеж, а с верным Блиром пришлось проститься. Эргис подыскал мне пегого жеребца, выносливого, как черт, и с таким же нравом. Мы очень повеселились в начале пути, но плётка его слегка усмирила — на время. Он подловил меня уже далеко в лесу. Выбрал момент, когда я опустил поводья, вскинул задом и встал, как пень. Я птичкою пролетел над его головою и со всего размаха плюхнулся в грязь.

— Скотина! — прорычал я, едва поднимаясь. — Я тебя!..

Конь поглядел с укоризной, а Эргис заржал так, что птицы шарахнулись с веток.

— Чего завёлся?!

— Н-не могу, — простонал он. — Бла-благородный гинур! А ведь смешно!

— Хватит ржать! Дай хоть глаза протру.

Эргис достал какую-то тряпку, скупо плеснул воды из фляги, и я кое-как протёр лицо.