Отверженные - Виктор Гюго

Окна столовой выходили на улицу. Жан Вальжан неподвижно простоял несколько минут во мраке под ярко освещенными окнами. Он слушал. До него доходил неясный шум пира. Он слышал высокопарную и авторитетную речь дедушки, звуки скрипок, звон тарелок и стаканов, взрывы смеха, и среди этого веселого шума различал нежный, веселый голосок Козетты.

С улицы Филь-дю-Кальвер он направился на улицу Омм Армэ.

Возвращаясь домой, он шел улицей Сен-Дени, улицей Святой Екатерины и Белых Плащей; избранный им путь был немного длинен, но зато это была та самая дорога, которой он уже целых три месяца ходил с Козеттой с улицы Омм Армэ на улицу Филь-дю-Кальвер, чтобы миновать слишком оживленную и грязную Тампльскую улицу.

Эта дорога, по которой ступали ножки Козетты, исключала для него возможность избрать всякий иной путь.

Жан Вальжан, вернувшись домой, зажег свечу и поднялся наверх. В квартире было пусто. Даже Туссен и той уже тут не было. Шаги Жана Вальжана гулко раздавались в пустом доме. Все шкафы были открыты. Он вошел в комнату Козетты. На постели не было простыни. Тиковая подушка без наволочки и без кружев лежала на одеялах, тоже свернутых и лежавших в ногах на ничем не прикрытом матраце, на котором некому уже было больше здесь спать. Все мелкие безделушки, которые так любят женщины и которыми так дорожила Козетта, тоже исчезли, остались только крупная мебель и четыре голые стены. Кровать Туссен тоже была без простыни и одеяла. И только одна постель во всей квартире была застлана как следует и, казалось, ждала кого-то; то была постель самого Жана Вальжана.

Жан Вальжан окинул взглядом стены, задвинул ящики комодов, захлопнул дверцы шкафов и стал ходить из одной комнаты в другую.

Потом он вернулся в свою комнату и поставил свечу на стол.

Здесь он снял повязку с правой руки, и оказалось, что он может владеть ею так же хорошо, как и другой, здоровой.

Он подошел к кровати, и взгляд его упал, может быть, случайно, а может быть, умышленно на его неразлучный маленький чемоданчик, с которым он никогда не расставался и к которому его всегда так ревновала Козетта. Прибыв 4 июня на улицу Омм Армэ, он положил его на маленький столик, стоявший в голове возле его постели. Он с какой-то торопливостью подошел теперь к этому столику, достал из кармана ключ и отпер чемоданчик.

Затем он медленно стал вынимать одежду, в которой десять лет назад Козетта вышла из Монфермейля; сначала он достал черное платьице, потом черную косынку, потом толстые детские башмачки, которые Козетта могла бы надеть и теперь, такая у нее была маленькая ножка, потом толстую детскую кофточку из бумазеи, юбочку, фартучек с карманом и шерстяные чулочки. Эти чулочки, которые и теперь еще показывали грациозную форму женской ножки, были не длиннее руки Жана Вальжана. Все это было черного цвета. Он сам принес ей всю эту одежду в Монфермейль. Доставая эти вещи одну за другой из чемодана, он раскладывал их на постели. Он думал и вспоминал прошлое. Это было зимой, в декабре, тогда было очень холодно, она дрожала от стужи, едва прикрытая лохмотьями, ее бедные ножки в деревянных башмаках были совсем красными. Он велел ей сбросить с себя эти тряпки и надеть принесенную им траурную одежду. Мать девочки, покоившаяся в могиле, должна была чувствовать себя довольной тем, что дочь носит по ней траур и, главное, тем, что она одета и что ей тепло. Он вспомнил про Монфермейльский лес. Он проходил по нему вместе с Козеттой. Он вспомнил, какая тогда была холодная погода, деревья стояли без листьев, в лесу не было птиц, на небе не было солнца, но для него это было все равно: ему казалось все это прекрасным. Он разложил на постели все эти предметы детского костюма, положил косынку возле юбки, чулки рядом с башмачками, кофточку рядом с платьицем и одну за другой принялся пересматривать все вещи. Она была тогда вот такого роста, в руках у ней тогда была большая кукла, она опустила луидор в карман своего фартучка, она все время смеялась, они шли, держась за руки, и, кроме него, у нее тогда никого не было на свете.

И вот его седая голова опустилась на постель, старое мужественное сердце дрогнуло, он приник лицом к платьицу Козетты, и, если 6 кто-нибудь проходил в эту минуту по лестнице, тот услыхал бы ужасные рыдания.

IV. Immortale jecur[115]

И снова началась та ужасная борьба, многие фазы которой мы уже видели.

Иаков боролся с ангелом всего только одну ночь. А сколько раз приходилось нам видеть, как боролся Жан Вальжан со своей совестью, напрягая все свои силы.

Это была неслыханная, ужасная борьба! Бывали моменты, когда у него скользила нога, а иногда ему казалось, что у него из-под ног уходит почва. Сколько раз эта совесть, стремившаяся к добру, сжимала и давила его в своих тисках! Сколько раз неумолимая истина становилась ему коленом на грудь! Сколько раз, подавленный светом познания, он начинал просить пощады! Сколько раз этот неумолимый свет, зажженный в нем и для него епископом, проникал к нему в душу в то время, когда он хотел быть слепым! Сколько раз он снова поднимался во время борьбы и становился у скалы, опираясь на софизмы и барахтаясь в грязи, то повергал свою совесть на землю, то сам падал, поверженный ею! Сколько раз после того, как ему удавалось придумать какое-нибудь подсказанное эгоизмом заключение в обход того, что он считал справедливым, слышал он, как его разъяренная совесть кричала ему в ухо: «Ты хочешь обмануть меня! Негодяй!» Сколько раз не желавшая покориться мысль хрипела в агонии, подавленная сознанием очевидности. Он пробовал сопротивляться Богу. Как часто обливался он мертвенно-холодным потом. Какие получил он никому невидимые раны, из которых только он один чувствовал, как сочится кровь! Сколько ссадин в его жалком существовании! Сколько раз он поднимался окровавленный, подавленный, разбитый, но просвещенный, с отчаянием в сердце, но зато с ясною душою, и, побежденный, чувствовал себя победителем. Изломав, истерзав его горячими клещами, его совесть, грозная, сияющая и спокойная, стоя над ним, говорила: «Теперь иди с миром!»

И вот после такой ужасной борьбы какой печальный итог. Увы!

Но в эту ночь Жан Вальжан чувствовал, что ему предстоит выдержать последнее сражение.

Перед ним стоял мучительный вопрос.

Пути Господни неисповедимы, и судьба человека складывается не всегда прямолинейно, на этом пути тоже существуют свои зигзаги, тупики, темные коридоры, большие перекрестки, где дорога разветвляется в разные стороны — Жан Вальжан стоял в эту минуту на самом опасном перепутье.

Он достиг высшей стадии смешения добра и зла. И этот ужасный перекресток был теперь у него перед глазами. И теперь, точно так же как это бывало и раньше, перед ним открывались две дороги: одна соблазнительная, а другая ужасная. Какую из них избрать?

Ту ужасную дорогу советовал ему избрать таинственный перст, который все мы видим каждый раз, когда устремляем наши глаза в темноту.

Жану Вальжану еще раз предстояло сделать выбор между хотя и ужасным, но спасительным перстом и раскинутыми ему сетями дьявола, сулившими наслаждение.

Правда ли это, что для души возможно исцеление, а судьбу исцелить нельзя? Страшная это вещь! Неисцелимая судьба! Ему предстояло решить следующий вопрос: каким образом он, Жан Вальжан, должен отнестись к счастью Козетты и Мариуса? Он сам хотел этого счастья, он сам его устроил, он сам вонзил его себе в грудь, и теперь, видя его, он мог испытывать нечто похожее на удовлетворение, какое испытывал бы оружейный мастер при виде своего клейма на ноже в ту минуту, когда он вытаскивал бы его, залитый дымящейся кровью, из своей груди.

У Козетты был Мариус, у Мариуса была Козетта. Они имели все, что нужно, даже богатство. И все это было делом его рук.

А как должен теперь отнестись к этому счастью, уже осуществленному, сам Жан Вальжан? Станет ли он навязываться этому счастью? Будет ли он считать его как бы своим, как бы принадлежащим ему? Козетта принадлежит теперь другому, и поэтому имеет ли право Жан Вальжан удержать себе от Козетты то, что он мог бы удержать? Будет ли он играть роль отца, изредка навещающего свою дочь, но уважаемого ею так же, как это было и до сих пор? В состоянии ли он будет спокойно входить в дом Козетты? Осмелится ли он не посвятить их в тайну, слить свое прошлое с их будущим? Может ли он появиться там, как имеющий на это законное право, и, прикрываясь таинственностью, как покрывалом, сесть рядом с ними у этого сияющего счастьем очага? Имеет ли он право, улыбаясь, подавать этим двум невинным существам свои заклейменные позором руки? Может ли он спокойно ставить на каменную решетку камина в гостиной Жильнормана свои ноги, которые столько лет носили на себе мрачные цепи закона? В состоянии ли он будет разделять счастье Мариуса и Козетты? Не усилит ли он мрак на своем собственном челе и не нагонит ли он облако печали на них. Имеет ли он право к их счастью, счастью двух влюбленных, примешать свой горький удел? Должен ли он хранить молчание? Одним словом, имеет ли он право быть зловещим носителем судьбы и находиться рядом с этими двумя счастливцами?