Закон души - Николай Воронов

— Красивая моя коняга? А? — посмеивался машинист.

— Не так красива, как сильна. Таким бы конем пашню подымать — хлебом бы завалились.

Павел Тихонович поднял воротник: заломило от холода затылок. Подумал: «Устарела «овечка». И некрасивая, и невыгодная. И вообще, наверно, паровозам скоро каюк. Хватит, отслужили свое. А что будет лет через тридцать? На чем будут ездить? На каких-нибудь атомных машинах… Эх, интересно!.. Знать, не увижу. Мало живем. Очень мало».

Когда он уже ступил на подножку вагона, его догнал Георгий Сидорович.

— Ядовитая погодка. Люблю! — сказал он и, приблизившись к уху Павла Тихоновича, шепнул: — Специально для тебя, мил человек, пару бутылочек пива прихватил. Худой ты. Пиво полноту придает. Надеюсь, не откажешься?

— Чтобы уважить вас, не откажусь, — ответил польщенный Меркулов и добавил: — Георгий Сидорович, вы обязательно оставьте мне свой адресок. Вернусь домой, сделаю вам шкаф, если пожелаете, и выжгу на дверце ваш портрет. Точь-в-точь выжгу. В этом деле я собаку съел.

— Спасибо, мил человек, адресок оставлю и шкаф закажу.

За окном еще скользили звезды, небо еще не начало сочиться рассветной синевой, а вагон уже просыпался. Пассажиры спешили умыться. Женщины освобождали волосы от закруток, массировали те части лица, где предательски проступали морщинки, пудрились, душились. Скоро Москва!

Мужчины тщательно чистились, надевали свежие сорочки, повязывали галстуки. Но прежде всего мужчины брились. Решил побриться и Павел Тихонович. Примостив на столик зеркальце в дубовой резной оправе, он намыливал скулы, щеки, раздвоенный подбородок, так что его зеленые глаза с припухшими веками и широкий нос казались погруженными в пушистую пену. Георгий Сидорович сдал проводнице постель, застегнул чехол на чемодане, облачился в пиджак, на котором мерцал золотом и эмалью орден Ленина.

— Ну, мил человек, — шутил он, — скоро я очарую всю Москву. Иначе и не может быть. Я красив, солиден, видного роста, и глаза у меня такие умные, гипнотизирующие, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Меркулов улыбался. Благодаря неутомимой опеке обер-мастера он был весел и бодр. Но по временам, когда он посматривал наружу: на сосны и дубы, убегающие в ночь, на дачи, отсвечивающие стеклами окон и веранд, его сердце мучительно екало. И опять волновало его, как отразилось на дочери, Екатерине Павловне, известие о смерти матери и как отнесется к этому, да и к его приезду, ее муж, Владимир Викентьевич Перцевой. Хотя Павел Тихонович ехал в отпуск, в глубине души он вынашивал мечту поселиться у дочери. Правда, не сразу, а после того лишь, как убедится, что Перцевой хочет принять его в свою семью. Меркулов считал, что навязывать себя даже самым близким родственникам унизительно.

Москва встретила поезд бурлящим криком электрички и густым снегопадом. Павел Тихонович прислонился к окну, стараясь увидеть башенку вокзала, но стекло залепило пленкой рыхлых пушинок. Он рассердился, набрал полные легкие воздуху и что есть силы дунул в стекло. Нонна Александровна, наблюдавшая за ним, громко расхохоталась. Случай был действительно смешной, но Меркулов не обиделся на нее и улыбнулся.

Выйдя из вагона, он ласково простился с Георгием Сидоровичем.

Бойко кричали шоферы такси.

— К Павелецкому… Белорусскому… Киевскому… Курскому!..

В толпе юрко сновали носильщики, предлагая свой услуги всякому, у кого руки были заняты багажом.

Вдруг Меркулов увидел, как чье-то лицо мелькнуло перед ним. Маленькие теплые руки прижались к его щекам, горячие влажные губы прильнули к губам.

«Катенька!»

Он невольно выронил чемодан, нежно обнял дочь. Она припала к отцу, плечи ее задрожали от сдерживаемых рыданий.

— Девочка моя родная, — говорил Павел Тихонович, — одни мы с тобой остались, совсем одни… Мама просила не оставлять друг друга, не забывать…

Екатерина подняла чемодан и сказала, что домой они поедут на «Победе» — персональной машине Владимира Викентьевича. Он не смог приехать на вокзал, так как дописывает какую-то срочную докладную записку в Совет Министров.

Пока шли к машине, Меркулов рассматривал дочь. Она осунулась, побледнела, ресницы, на которых таяли снежинки-звездочки, вроде стали длиннее. Черные волосы на затылке завязаны узлом, а поверх них шляпа с полями, напоминающими козырек военной фуражки. Екатерина Павловна спрятала подбородок в лисий воротник. Полы ее длинного пальто, украшенного двумя полумесяцами из такого же меха, что и воротник, тяжело колыхались. Оттого, что Екатерина Павловна была высока, изящна, красива, а главное — напоминала важную даму, Павлу Тихоновичу немножко не верилось, что это его собственная дочь. Он даже чуть робел перед ней.

«Видела бы Катеньку мать, — думал он, — не нарадовалась бы на нее, не нагляделась бы… Знать, не судьба».

Когда сели в «Победу», пол которой был застелен зелено-красной дорожкой, и машина тронулась, разбрасывая скатами пушистый настил, Меркулов, не ездивший ни разу на легковой машине, невольно заулыбался. Чтобы скрыть от печально молчащей дочери свою неуместную радость, он отвернулся к окну, за которым проплывали здания двух вокзалов и станция метро с коническим шпилем.

Меркулову понравилось, как встретил его зять: сам открыл входную дверь, крепко обнял, а потом трижды поцеловал в губы.

— Спасибо за привет, Владимир Викентьевич, пребольшое спасибо! — Меркулов растрогался, выступили слезы на глазах. Чтобы отблагодарить зятя за его сердечный прием, сказал: — Рад за тебя, сынок. Никак, в министры метишь? Ишь, какую машину отвалили тебе! Почет!

— Рановато в министры. Молод. Всего-навсего тридцать пять.

— А справился бы?

— Что ж тут особого.

— Вон как!..

«Загибает», — подумал Павел Тихонович и, чтобы прекратить этот разговор, торопливо полез в чемодан. Оттуда он вытащил плоский четырехугольный предмет, обернутый коленкором и перевязанный розовой лентой, подал его дочери.

— Возьми подарочек для Сережи. Я портрет его выжег с той карточки, что ты в прошлом году выслала.

— Любопытно! — воскликнул Перцевой.

Екатерина Павловна развязала ленту, сдернула коленкор с портрета.

— Да ты чудесник, папа! Сходство изумительное. Даже озорную Сережкину улыбку передал!

— Два месяца корпел по вечерам. Как ни говори, для внука делал. Притом — единственного.

— Дуб? — щелкнул Перцевой ногтем по рамке.

— Дуб.

— Чувствуется. И вообще вещичка стоящая, хоть в Третьяковку помещай.

— В Третьяковку не Третьяковку, а на городскую выставку охотно брали, да я не дал.

— Зря. Зачем прятать свой талант от людей?

Павел Тихонович не понял, всерьез сказал зять или пошутил, но в сердце ворохнулось что-то неприятное.

В прихожую вбежал Сережа. Его появление словно выплеснуло из души Меркулова только что возникшее непонятное и тревожное чувство; каждая клеточка лица, источенного морщинами, засветилась радостью и лаской. Он наклонился, протянул к мальчику руки, похожие на короткие корни:

— Внучек, золотой, иди к дедушке. Не бойся. Я добрый.

Сережа остановился, тряхнул кудрявой головой.

— Ишь, хитрый какой. Ты не дедушка. У дедушки борода, а у тебя нет. У нашего дворника борода. Он — дедушка. А ты — дяденька.

— Ошибся, Сережик, дедушки бывают всякие: бородатые и безбородые.

— Мамочка, он по правде говорит?

— Правду, правду. Он мой папа и, значит, твой дедушка. Ты же его ждал. Он портрет твой выжег. Посмотри-ка.

Сережа взял подарок, внимательно стал разглядывать. От удовольствия на его щеках проступили симпатичные вороночки. Время от времени он поднимал на Меркулова глаза, как бы стараясь убедиться, мог ли тот выжечь такой хороший портрет. Павел Тихонович с волнением ждал, что скажет внук, но не выдержал и спросил:

— Нравится?

— Еще как! А ты все сам делаешь?

— Нет не все. Стулья, шкафы, столы, этажерки.

— И сам их придумываешь?

— И сам и не сам.

— А к нам ходит дядя Леня. Он реактивные самолеты придумывает. Вот. А я ему помогаю. У меня есть «Конструктор». Я сделаю самолет и дяде Лене покажу. Один самолет показал, он взял да большой такой сделал. И его премией наградили. За это он мне шоколадку купил. Вот!

— Ну и Сережик, ну и голова! Дай-ка я поцелую тебя.

— Если хочешь, целуй. Не жалко.

Павел Тихонович подхватил внука, чмокнул в лоб.

Потом он пошел мыться в ванную комнату. Владимир Викентьевич зажег газ, пустил воду и, уходя. Предупредил:

— Милый гость, если вода вдруг перестанет течь, выключи газ. В противном случае может произойти взрыв.

Частые, как щетина щетки, кололи тело старика горячие струи душа. Он кряхтел, охал, азартно, до красноты, растирался губкой. «Хорошо живут», — подумал он, и ему опять стало тягостно, что не довелось увидеть всего этого его жене Любови Михайловне.