Закон души - Николай Воронов

Потом он пошел мыться в ванную комнату. Владимир Викентьевич зажег газ, пустил воду и, уходя. Предупредил:

— Милый гость, если вода вдруг перестанет течь, выключи газ. В противном случае может произойти взрыв.

Частые, как щетина щетки, кололи тело старика горячие струи душа. Он кряхтел, охал, азартно, до красноты, растирался губкой. «Хорошо живут», — подумал он, и ему опять стало тягостно, что не довелось увидеть всего этого его жене Любови Михайловне.

Несколько раз Екатерина Павловна подходила к двери ванной.

— Папа, Владимир Викентьевич спрашивает: может, спину тебе потереть? Он потрет. Не стесняйся.

— Спасибо, Катенька. Пусть пишет докладную записку. А то еще напутает чего-нибудь, — отвечал тронутый заботой дочери и зятя Меркулов.

Сели завтракать. Посреди стола, застеленного накрахмаленной до шелеста льняной скатертью, стояла китайская ваза. На ней были изображены дома с чешуйчатыми крышами, кривые ширококронные деревья, похожие на сосны, и женщина, кокетливо спускающаяся по тропинке. Над вазой торчали медные головки бессмертников. Перцевой наполнил рюмки вином, чокнулся с Павлом Тихоновичем. Рюмки брызнули сверкающим звоном.

— Пустые они еще лучше звучат. Баккара. Высший сорт хрусталя, — проговорил Перцевой и добавил: — Ну что ж, выпьем за помин дорогой тещи. Прекрасное варенье варила покойница. Теперь уж такого не поешь. Умела! Ничего не скажешь.

Екатерина Павловна разрыдалась и закрыла лицо салфеткой.

Сережа спрыгнул со стула, подбежал к ней и начал нервно дергать за рукав блузки:

— Мамочка, не надо. Я тоже буду плакать.

«Поплачь, поплачь, Катюша. Легче будет», — думал Павел Тихонович. А Перцевой нахмурился, гневно крутнул в салате вилкой.

— Раскиселилась. Так и норовит аппетит испортить.

— Зачем серчать, Владимир Викентьевич? Горько ей: мать ведь умерла… — тихо сказал Меркулов.

— Понимаю. Все понимаю. Но слезами ведь не вернешь ее из могилы.

— Плачут от горя — не чтобы вернуть.

Перцевой не ответил, лишь вздернул горбатые брови.

Екатерина Павловна вытерла салфеткой глаза, усадила сына на место и нехотя принялась за салат.

Хотя со вчерашнего вечера во рту у Меркулова не было ни росинки, есть ему не хотелось, но он пересилил себя и съел то, что подавала дочь: салат из крабов, стерлядку, нафаршированную яйцами с какой-то прозрачной голубоватой крупой, и кусок яблочного пирога.

Когда Перцевой уехал на работу, Екатерина Павловна позвала отца в Сережину комнату.

— Здесь, папа, ты будешь жить. А спать на тахте. Она удобная, новая.

Тахта была застелена китайским покрывалом. К стене прибит тканый ковер: скачет тройка, ветер скособочил золотую бороду кучера, скрутился винтом черный ремень кнута.

Меркулов взглянул на дочь.

— Спасибо, Катенька, уважила. Отродясь не видел такого красивого ковра! Поскромнее бы.

Они сели возле маленького письменного стола и впервые после встречи пристально посмотрели друг на друга.

— Исключительно живете. По крайней мере, внешне, — сказал Павел Тихонович.

Он очень хотел узнать, довольна ли дочь своей жизнью. Ни в одном письме она не жаловалась, но он, зная о ее любви к археологии, был убежден, что оторванность от дорогого дела мучительна для нее.

— Правильно, папа, внешне мы живем исключительно, а внутренне… — Екатерина Павловна помолчала. — Как видишь, я превратилась в комнатную женщину. Целый год без работы. Подумать только!.. О трех месяцах на Кавказе и трех здесь я не жалею. Ради того, чтобы подлечить Сережкины легкие, стоило пожертвовать. А остальные шесть месяцев прошли ни за что ни про что. Главное — летние месяцы. Понимаешь, папа, я добивалась назначения на речку Малый Кизыл, а Володя стал на дыбы: не поедешь — и точка. «Почему?» — «Сына лечи». — «Так он же выздоровел». — «Видимость выздоровления не надо принимать за действительность». Но я продолжала настаивать. Тогда он заявил, что на верит в женское целомудрие и, если я уеду, порвет со мной. В общем, он нес такое… вспоминать стыдно. Милый папа, я пропустила такие богатые раскопки… До сих пор не могу себе простить, что смалодушничала и не поехала.

— Зря покорилась. Нечего потакать глупостям. А то он так оседлает тебя — не пикнешь. Ну хорошо, раскопки раскопками, но могла же ты вернуться на прежнее место в Институт материальной культуры.

— Могла, но с какими глазами? Просилась, просилась в экспедицию и вдруг — отказалась.

— Лишняя щепетильность, дочка. Глупо получилось, Выходит, мы с матерью долгие годы учили тебя для того, чтобы ты обшивала, обмывала и кормила своего мужа. Спасибо. Не согласен. Не для того мы старались, иной раз перебивались с хлеба на воду, а посылали тебе деньги. Думали, большую пользу принесешь людям, в почете будешь. Ошиблись. Не в коня овес травили.

Павел Тихонович встал, провел ладонью по ершистым, цвета черненого серебра волосам и подошел к внуку, который устанавливал на стулья свой трехколесный велосипед.

— Чего мудришь, герой? А?

— Гайку надо завинтить, — Сережа полез под велосипед.

— Завинчивал бы сверху.

— Папин шофер дядя Гриша, если портится машина, под низом ремонтирует, — сказал Сережа и раскинул ножницами ноги.

Меркулов улыбнулся и снова сел. Екатерина Павловна взяла его руку, приложила к своей горячей щеке и еле слышно, но твердо промолвила:

— Я обязательно пойду работать. И скоро.

— Смотри, как бы на попятную не пошла.

Возвратившись домой, Перцевой наскоро пообедал и пригласил тестя и жену прокатиться по Москве.

Машина прошелестела скатами по асфальту горбатого моста и свернула вправо. С моста был виден Кремль: дворцы с зелеными крышами, рубины звезд и золото флагов над башнями, белоснежный, точно вырубленный из мрамора, собор. Теперь рядом с шоссе тянулась чугунная решетка, за нею, внизу, был по-зимнему черный, голый сад, а за садом — кремлевская стена в клиновидных электрических лучах, которые испускали невидимые под тесаными кирпичными козырьками лампочки.

— Владимир Викентьевич, давайте проедем через Красную площадь, — попросил Меркулов.

— После как-нибудь.

В просвет между красным зданием и зубчатой стеной Меркулов увидел Спасскую башню, часы с черным циферблатом.

Немного спустя машина нырнула в многолюдную улицу. От света витрин лица и одежда прохожих зеленели, синели, алели.

— А теперь выйдем. — Перцевой выскользнул из «Победы», открыл заднюю дверцу, взял под руки Меркулова и Екатерину Павловну и повел к дверям универсального магазина.

Перцевой оставил их возле ювелирного киоска, что находился как раз под бронзовой люстрой. Матовые трубки, вправленные в бронзу, расплескивали мертвенно-синий свет. Тускло светились перстни, браслеты, броши. Павлу Тихоновичу захотелось уйти из этого окрапленного неживым сиянием места, напоминающего о том, что нет больше на земле его Любови Михайловны, что недолго осталось жить и ему, что все находящееся здесь в магазине — дочь Катенька, мужчина, выбирающий часы, девочка в оранжевом пальтишке колоколом, и десятки других — рано или поздно умрут. Глупой суетой представилось то, что люди толкутся у прилавков, рассматривая товары, делают покупки и направляются к лестнице.

Кто-то притронулся к локтю Меркулова. А, это Владимир Викентьевич. Куда-то зовет. Таинственно и довольно прищурены глаза.

Павел Тихонович двинулся за Перцевым. Высокий продавец откинул перед ними малиновый бархатный жгут с крючком на конце, а через мгновение, забежав вперед, повел между рядами мужских костюмов. Вскоре Меркулов очутился в кабине, отделанной буком; стены зеркальные, вход задернут портьерой. Надетый на плечики, покачивался синеватый, словно окутанный дымкой, костюм.

— Примерь-ка, дорогой гость, — сказал Перцевой. — Оденешься — позовешь. — И, выйдя из кабины, настолько резко задернул портьеру, что зазвенели кольца, к которым она была прикреплена.

— К чему мне костюм? У меня есть. Два, — запротестовал Меркулов, но Перцевой не отозвался.

Ничего не оставалось делать, и недовольный Павел Тихонович занялся примеркой.

«Выдумал же… Костюм!.. — сердился он. — Нужен он мне, как к петровкам варежки. Молодой я, что ли, дорогую одежду носить. Носил бы уж сам, а то…»

Пиджак и брюки пришлись Меркулову впору, только жилетка была великовата. Он покрутился перед зеркалом и понравился себе: помолодело лицо (вроде и не его), исчезла сутулость, по-юношески легкими стали выглядеть плечи. Все бы хорошо, да портила вид сатиновая рубашка: слишком простенькой и бедной была она для бостонового костюма.

— Ну как, золотой гость, оделся?

— Оделся сынок, загляни-ка.

Владимир Викентьевич вошел вместе с Екатериной Павловной. Минут пять они рассматривали, как сидит на Меркулове костюм, заставляли приседать, поднимать руки, наклоняться, выпячивать грудь, а потом разом похвалили: