Письма из Лозанны - Александр Шмаков

В Казани небольшая остановка. Г. Успенский извещает В. Соболевского:

«…9-го еду в Пермь. Меня пока берет раздумье — ехать ли туда?»

И все же Г. Успенский просит его направлять почту на Пермь до востребования. Об этом же напоминает и редактору «Русской мысли» В. А. Гольцеву, а жене пишет:

«Друг любезный! Мне до того нестерпимо сразу ехать в Сибирь… что думаю, прежде чем отправиться туда, поехать по Волге… После же 22 поеду уж в Сибирь, но дальше Тюмени не поеду, и к концу июля буду дома».{209}

20 июня Глеб Иванович в Перми. Он уведомляет об этом редакцию «Русских ведомостей», сообщает, что следующий город на его пути — Екатеринбург, где намерен пробыть до 1-го декабря.

Размышления о Сибири не покидают писателя. Но для себя он окончательно еще не решил, куда и как ехать.

Из Перми посылает письмо С. Н. Кривенко — публицисту-народнику.

«Милый Сергей Николаевич, а ведь я, может быть, увижу Вас еще и в Таре. Дело в том, как я решу в Тюмени: ехать ли мне до Тюмени и в Бийск или же в Омск пароходом, а от Омска на лошадях, либо в Тюмень опять, либо к Уфе».{210}

Из Тюмени пишет профессору политической экономии А. С. Посникову:

«Сегодня вечером сажусь на пароход и еду в Томск…»

В этом же письме он просит перевести ему 100 рублей в Томск, в редакцию «Сибирской газеты», и продолжает о сибирском крестьянине:

«Вот тут-то меня и подирает мороз по коже. Уж истребил, сукин сын, леса до того, что неурожаи стали хроническими. Жрет такой хлеб, что собака не тронет. Все это я должен знать подлинно, — и зря не напишу».{211}

Несколько позднее, Глеб Иванович развернет в разговоре с дотошным спутником эти свои мысли, навеянные первыми впечатлениями от уральских крестьянских хозяйств, которые, в действительности, были много беднее сибирских.

Под кистью художника зримо предстает уральский пейзаж, называемый автором сибирским, хотя настоящая Сибирь откроется его глазу только за Каменным Поясом, за грядами Уральских гор.

«Хорош и вполне типичен Урал на Чусовой: широкая долина, с широкими, свободными изгибами реки, обставленная не напирающими друг на друга и не тискающимися горами, впервые дышит на вас сибирским раздольем и простором: все, что вы видите кругом себя, — эти долины, переходящие в горы, без всяких резкостей, медленными подъемами, как бы говорящими: «не к спеху!», эти реки, широкими размахами своих изгибов доказывающие, что и они поступают здесь единственно только по своей охоте, что никто им здесь не указчик, а «потому, что хочу, то и делаю», и, наконец, эти горные хребты, разместившиеся друг от друга без всякого стеснения, как самодовольные хозяева всей этой шири и простора; все это, веющее простором, свободным своевольством и могучей смирной силой, — все это уже не наше, российское, а новое, здешнее, чисто сибирское и для нас необычное…»{212}

«Есть, впрочем (особливо за Чусовой), и такие места, где сила природы выходит из пределов смирного настроения и, подойдя к вам вплотную, невольно рождает какое-то жуткое ощущение. Есть за станцией Чусовой такие места, когда горы идут с обеих сторон, близехонько от вас, и тогда тайна их могущества невольно охватывает все ваше существо как бы некоторою оторопью… В чем эта тайна жуткого ощущения? В этой ли могучей высоте или в дремучей растительности, плотно и тепло одевающей огромное тело горы снизу и до верху (который иногда трудно даже, и видеть из вагонного окна), — не знаю и не могу определить. Но знаю, что, взглянув на это могучее тело, плотно и тепло одетое густым мхом леса, невольно скажешь себе только одно:

— Эко силища-то какая!»{213}

За Екатеринбургом писатель скажет:

«Все это прямо наше, российское, — но в то же время есть во всем этом что-то и новое, чего сразу решительно не поймешь и не сообразишь…

— Нет барского дома! — вдруг озаряет мысль вас в вас самих молчаливо сказавшееся слово, — и вся тайна настроения, и вся сущность непостигаемой до сих пор «новизны» становится для вас совершенно ясной и необычайно радостной».{214}

Эти мысли будут занимать Успенского всю дорогу, ими он будет делиться с путником от Тобольска до Томска. Они подтвердят его взгляды на положение русского крестьянина, поднятого переселенческой волной, чтобы осваивать новые земли за Каменным Поясом.

Сбылась заветная мечта — двинуться в Сибирь, встретиться с друзьями — политическими ссыльными, жившими около Томска в с. Басандайка: А. И. Иванчиным-Писаревым, революционерами и литераторами Г. Ф. Здановичем и Феликсом Волховским, осужденными на политических процессах 70-х годов.

В первой половине июля Г. Успенский прибыл в Томск, когда Иванчин-Писарев, Волховский и Зданович были заняты составлением номера «Сибирской газеты», посвященного открытию Университета. Писатель пробыл в городе несколько дней и по просьбе друзей написал для редакции статью о А. П. Щапове, известном историке, много сделавшем для изучения Сибири.

В кругу друзей-ссыльных время летело быстро. Глеб Иванович съездил в Сухореченский поселок, образованный переселенцами. Им посвящен очерк «Поездка к новоселам».

В Томске Г. Успенский познакомился с писателем-народником Н. И. Наумовым и его женой Татьяной Христофоровной.

Наумовы пришлись по душе Глебу Ивановичу. Покинув Томск, он пишет им с дороги и благодарит за радушие.

В другом письме Н. И. Наумову Успенский говорит:

«Я так рад был видеть Вас и таким простым, и милым, задушевным человеком! Как ни плохо в Сибири, — но, ей-богу, она не повредила Вам так, как бы повредил за все эти годы Петербург».{215}

Писатель обращается с просьбой — поделиться с ним материалами по домашним семейным делам сибирских крестьян, а также об их нравах, характере. Из Омска Глеб Иванович посылает письмо в Томскую городскую думу, пригласившую его на обед, который дан был по случаю открытия Университета. Успенский объясняет, что не смог воспользоваться приглашением, ибо в тот день выехал из Томска, и благодарит думу за внимание к нему.

И еще письмо из Омска — А. Иванчину-Писареву:

«Я рад, что видел Вас, Ольгу, Здановича, Петра Александровича, Волховского, но не рад, что привез себя к Вам в таком гнусном виде. Скучней Вам, милый А. И., стало от моего визита, не ободрил я Вас ничем, ничем — вот что мне горько. Я приехал совершенно в мочальном виде. Что делать! Надо бы мне пожить у Вас подольше, и я бы поправился, и мысли бы мои посвежели. Мне и теперь во сто раз лучше, чем тогда, когда я приехал, и теперь я благодарю Вас до глубины души, говорю Вам от чистого сердца: «Спасибо Вам, слава богу, что Вы живы и такие славные люди».{216}

Возвратясь из поездки, Г. Успенский не порывает связей с Уралом и Сибирью. А. Иванчин-Писарев и И. Сибиряков аккуратно присылают ему вырезки из сибирской и уральской прессы.

Чтобы поддержать материально нуждающихся переселенцев, Г. И. Успенский организует через газету «Русские ведомости» сбор пожертвований и сетует, что извещения об этом дают мелким шрифтом, а рекламу купцов о чае — крупно, как афиши, не «бактериями-буковками».

Пребывание в Томске оставило у писателя глубокие впечатления. О том, что чувствовал Глеб Иванович в окружении сибирских друзей, каково было его душевное и физическое состояние, рассказывает письмо Н. А. Рубакину, обнаруженное в его фондах.{217} Неизвестный автор находился в Томске вместе с Г. И. Успенским.

Н. А. Рубакин писал биографический очерк о Г. И. Успенском для Собрания сочинений писателя и связывался с людьми, близко знавшими Глеба Ивановича по встречам, совместной работе и дружбе.

Письмо начинается обращением к Николаю Александровичу и желанием кое-что рассказать о пребывании Г. И. Успенского в Томске, несмотря на то, что уже многое рассказано в статье А. Иванчина-Писарева, опубликованной в «Былом»:

«Г/леб/ И/ванович/ очень хотел видеть пол/итических/ ссыльн/ых/ в нас/тоящей/ так сказать будничной обстановке, но он пол/итических/ не видел вовсе. Он виделся только с 5—6 членами редакции «Сиб/ирской/ Газеты», о кот/орых/ упоминает И/ванчин/-П/исарев/, вот и все. Не виделся п/отому/, что между этой группой и остальной колонией было весьма мало общего: группа жила сама по себе, ост/альные/ ссыльные — сами по себе. В этом вся и суть. Попав в группу «С/ибирской/ Г/азеты/», Гл/еб/ Ив/анович/ и был тем самым изолирован от остальной колонии. Кроме тех лиц, что стояли около «Сиб/ирской/ Г/азеты/», Гл/еб/ Ив/анович/ виделся лишь с несколькими обывателями, бывшими в более близких отнош/ениях/ к группе. Гл/еб/ И/ванович/ видел т/ак/ ск/азать/ аристократию (в «ссыльном» смысле слова), а «демос» ссылки так и остался для него недоступен, как он ни рвался к нему. Г/леб/ И/ванович/ и сам хорошо понимал, что кружок «Сиб/ирской/ Г/азеты/» не мог быть характерн/ым/ представителем ссылки. Нужно еще заметить, что в те времена этот круж/ок/, в пределах вопросов, волновавших ссылку, держался умеренной точки зрения, что тоже не могло не влиять на отношения с колонией. Это лучше всего сказалось на вопросе о «Самоуправлении». Как раз в это время приехала в Томск О. Н. Фигнер для выяснения отношения ссылки к вопросу об образовании Конституционной партии «самоуправления». Вопрос этот обсуждался как раз при Гл/ебе/ Ив/ановиче/. Насколько я знаю, кружок «С/ибирской/ Г/азеты/» отнесся к проекту сочувственно, но остальная колония (неразборчиво) отрицательно. По этому поводу была сходка, на кот/орой/ присутст/вовали/, вероятно, все ссыльные Томска, но из круж/ка/ «С/ибирской/ Г/азеты/» тут никого не было, не было и О. Н. Ф/игне/р. Как относился Г/леб/ И/ванович/ к этому проекту, я теперь уж не помню, но что его огорчала рознь между ссыльными, которая для него осталась скрытой, о чем, м/ожет/ б/ыть/, и хлопотали, это я знаю от него самого. Колония сама страшно хотела видеть Г/леба/ И/вановича/, что и весьма понятно, но не для выяснения каких-то сомнительных для нее вопросов, а в результате того огромного теплого уважения, которое чувствовал к нему каждый из ее членов. Переговоры с Г/лебом/ И/вановичем/ по этому поводу было поручено вести мне, как человеку нейтральному…»{218}