Цветы тянутся к солнцу - Лябиба Ихсанова

Потом Матали стал вспоминать вчерашний вечер. Вспомнил того солдата, со светлыми усиками, который собирался перебить всех буржуев на свете.

«И правильно, — подумал Матали, — была бы винтовка, и я бы пошел буржуев бить. И домой не пришел бы, пока бы всех не перебил. Вот только сначала пришел бы к Саиджану, напугал бы его винтовкой, заставил бы на коленях поклясться, что никогда ничего плохого не сделает ни мне, ни Газизе, ни Совенку…»

— Что, сынок, скучаешь? — раздался голос за его спиной.

Матали обернулся. Старый солдат, сидевший вчера с ними, подошел, посмотрел грустными глазами на мальчика и сказал негромко:

— Вот и у меня такой-же, как ты, сынок. Теперь-то вырос, наверное, а как я уходил, и он точь-точь такой был.

Матали не ответил. А что отвечать? Что ему до какого-то незнакомого мальчишки. Ну вырос. Матали тоже вырос. Тетка Сабира все ругается: «Зачем ноги растишь, башмаки не лезут». А он что, виноват, что ли, что у него ноги растут? Да и башмаки эти не она покупала, а еще отец… Они тогда еще на другой улице жили. Тогда башмаки были велики, а сейчас жмут так, что и ступить больно. А он терпел. И дотерпел до осени, когда в валенки переобулся. А теперь отец, наверное, даст ему настоящие сапоги. И гимнастерку даст такую же, как у всех солдат, с медными пуговицами, с широким ремнем… И шинель… И винтовку…

И вдруг Матали заметил, что солдат, говоривший с ним, стоит без винтовки.

— Дядя, — сказал он, — а где же твоя винтовка? Тебе тоже не дали?

— Дали, как не дали? Солдат без винтовки не бывает. Да только я не просто солдат, я еще кашевар. Винтовкой кашу не сваришь. Вот пойдем с тобой сейчас, начистим картошки, наварим. Солдаты придут, нам спасибо скажут.

— А я не хочу картошку чистить. Это девчоночье дело. А я хочу красноармейцем быть, а не девчонкой.

— А у нас здесь девчонок нет. Солдаты все сами делают. И кашу варят, и полы моют, и стирают.

— И папа тоже?

— А что же твой папа, хуже других? Он настоящий солдат. Все умеет.

— Дядя кашевар, а как тебя зовут?

— Галиулла меня звать, сынок. А тебя как?

— Матали, — сказал мальчик.

— Матали? — усмехнулся кашевар. — А другого-то имени нет у тебя?

— Ой, дядя Галиулла, меня Мухамметгали зовут. Это я просто забыл.

— Ну пойдем, Мухамметгали.

— А если я хорошо буду картошку чистить, ты меня стрелять научишь?

— Кто про что, а ты все про свое. Ты сперва покажи, как ты картошку чистишь, а тогда поговорим. Пошли.

На кухне Галиулла посадил Матали на ящик, дал ему кривой острый нож, сам уселся на табуретку, а между ящиком и табуреткой поставил большое ведро с вялой, проросшей длинными белесыми ростками, картошкой.

Матали очистил одну картофелину и показал Галиулле.

— Ну как, хорошо я почистил? — спросил он.

— Почистил-то ты хорошо, сынок, да я вот чего думаю: тебе, по правде говоря, и жить-то здесь не положено.

— А к тетке Сабире я все равно не пойду, — сказал Матали.

— А к тетке не пойдешь, придется в детдом идти. Поживешь до конца войны в детдоме.

Матали сразу замолчал. Что такое детдом, он уже узнал. Он с ребятами ходил туда навещать Лиду.

Сначала ему понравилось в детдоме. Дом большой, трехэтажный, каменный. Прежде там была школа, в которой учились дети богачей. А теперь Лида и живет там и учится. Она, как услышала, что ребята пришли, сразу прибежала, обнялась с девочками и пошла показывать друзьям свой новый дом. Она провела ребят по всем комнатам. В комнатах было тепло, светло, чисто. И кормили их хорошо, по три раза в день, и чай давали сладкий. Но все равно, когда ребята собрались уходить, Лида расплакалась. А потом воспитательница вышла за ребятами и сказала, чтобы они пока приходили пореже, пусть Лида привыкнет.

А они с тех пор и совсем туда не ходили. Сначала было очень холодно, а потом придумали эту Забулакскую республику и без пропусков там теперь и не пройдешь.

А интересно, как там теперь живется Лиде? Привыкла она или все скучает по старым друзьям? Матали подумал, что он бы никогда не привык. Прожил бы два дня и убежал бы.

Потом Матали подумал, что дядя Галиулла не зря, наверное, завел разговор о детдоме. Ведь если и правда, что ему здесь нельзя оставаться, то куда же, кроме детдома? К тетке Сабире опять? Пожалуй, у тетки все-таки лучше. Она целый день на базаре, до Матали ей и дела нет. Но теперь и к ней возвращаться нельзя. А жить все равно где-то нужно… Но если отец в детдом его захочет отправить, он все равно не пойдет. А если насильно отведут — убежит, сразу же…

В окно светит мартовское солнце. Теперь и светит оно по-весеннему, и в комнате светлее стало. Листья герани на подоконнике кажутся ярко-зелеными, а цветы красными-красными. Подставишь лицо солнцу, а оно щекочет. Не хочешь, а улыбнешься.

Уроки в такую погоду учить лень, а все равно учить нужно. Не выучишь — тетя Тагира расстроится, а она для Газизы стала, как сестра. Очень любит Газиза тетю Тагиру, и тетя Тагира тоже любит Газизу. Как-то разговорились они, и тетя Тагира сказала:

— Ты, Газиза, способная девочка. Если будешь стараться, станешь образованным человеком. Теперь можно выучиться на кого угодно. Вот и мы с Муллахметом, как кончится война, дальше будем учиться.

Газиза немножко удивилась тогда. Тетя Тагира и так, что ни спросишь, все знает. Ей-то куда же еще учиться? А Газизе еще много нужно знать. Но она все выучит, все узнает и будет или учительницей или доктором…

Ну ладно: солнце солнцем, мечты мечтами, а уроки делать нужно.

Газиза раскрыла книжку и только раскрыла, вошла соседка Бадыгельзямал.

— Доченька Газиза, сходи, пожалуйста, с Галией в магазин, возьмите бутылочку керосину. Моя девчонка одна боится идти, — сказала она. — С Газизой, говорит, пойду, а одна не пойду…

Газиза сразу сообразила, в чем тут дело. Галия одна не решается ходить по городу, а с Газизой ей не страшно. Газиза все улицы знает и ничего не боится. С ней можно и на вокзал сходить, и на базар. И мама ругать не будет…

В другое время и Газиза с удовольствием проводила бы подружку и погуляла бы с ней, а сегодня нельзя. Сегодня нужно идти к тете Тагире. И сказать об этом никому нельзя.

— А мне некогда, тетя, у меня еще уроки не выучены, — сказала Газиза и снова раскрыла книжку.

— А ну-ка не капризничай, собирайся, — строго сказала Фатыйха, слышавшая этот разговор. — Взрослый человек тебя просит, а ты не слушаешься. Не отвалятся ноги, сходишь и уроки успеешь выучить, день длинный теперь.

Если мама сказала, тут уж ничего не поделаешь. Газиза оделась, вышла вместе с соседкой. У двери ее уже ждала Галия с пустой бутылкой в руке.

— Ты что же, одна и сходить не можешь? — не очень ласково сказала Газиза. — Не маленькая, кажется, и дорогу, по-моему, знаешь?

— Дорогу-то знаю, сказала Галия. — Я к лавочнику боюсь одна ходить. Он меня дразнит всегда, такой противный… Ты к нему зайдешь и вынесешь керосин, ладно?

Газиза и сама не любит толстого лавочника. Он, как паук, сидит в своей вонючей лавке, на углу сенного базара, торгует жестким, как кирпич, мылом, сальными свечами и керосином. Продаст на копейку, а гадостей наговорит на рубль. Газизе-то не наговорит, конечно, она и ответить сумеет, а Галия и правда, как пойдет к нему, так потом приходит вся в слезах.

— Ладно, пойдем, — сказала Газиза, — только поскорее. Мне еще уроки учить.

Девочки вышли на Московскую улицу и, взявшись за руки, побежали к лавке. Они уже почти дошли, и вдруг Галия вскрикнула и остановилась.

— Что с тобой? — удивилась Газиза.

— Деньги…

— Что деньги?

— Ну, мама деньги дала на керосин… Я их в руке держала, вот в этой… — Галия разжала кулачок.

Газиза заглянула в него, будто там мог остаться след от монетки.

— Эх, ты! — сказала она. — Разве деньги так носят?

— Что я теперь маме скажу? — захныкала Галия.

— Так и скажи, что потеряла, — посоветовала Газиза. — А что же еще говорить? Или, знаешь, давай поищем. Ты, наверное, там потеряла, где мы в щель пролезали.

Девочки пошли обратно той же дорогой, внимательно глядя под ноги. В грязном снегу валялись обрывки бумаги, окурки, какие-то стеклышки, камушки. Сколько девочки ни смотрели, монетки нигде не было.

Вдруг Газиза остановилась. По другой стороне улицы шел огромный мужик с мешком, вроде тех, которые приезжают на хлебный базар. В шапке, надвинутой до самых бровей, с черной бородой, с шеей, укутанной шарфом, концы которого, скрученные, как веревки, были засунуты за пояс. Словом, мужик как мужик. Но что-то не то в фигуре, не то в походке этого мужика показалось Газизе знакомым.

Вот он дошел до угла. Тут повстречался с забулакскими дружинниками. Те что-то спросили у мужика, пощупали его мешок. Потом все трое закурили, свернув самокрутки, и совсем было разошлись, но тут лавочник высунулся, как крот из норы, и, должно быть, узнал этого мужика.