Граничный Орден. Стрела или Молот (СИ) - Сторбаш Н.В.

У входа в столовую Карницкого ласково встретила сама графиня. Не давая ему возможности представиться по всем правилам, она остановила его поклон, обняла и сама отвела за стол, усадила по правую руку от графа, сама села напротив. Малых детей отправили на другой конец стола и приставили двух мамок, которые следили за их поведением и аппетитом. А рядом с графиней сидела, скорее всего, та самая Любава, едва оправившаяся после тяжкой болезни. Хворь оставила на ней еще не сгладившиеся следы: темные круги вокруг глаз, излишняя худоба, от чего черты ее лица казались острыми, и легкая растерянность, словно она сама не понимала, где находится и что делает.

Граф Порываев любезно представил детей и супругу, Карницкий послушно отвечал всеми положенными при первой встрече фразами. Любава молчала, то и дело испуганно поглядывая на отца.

— Вы уж извините за столь неподобающий прием, — сказал граф, — мы привыкли ужинать по-простому, без особых церемоний. Можете обращаться ко мне безо всяких сиятельств, по имени-отчеству.

— Благодарю, Игнатий Нежданович. Прошу и вас величать меня по имени, отчества по малости лет я пока не заслуживаю.

— Не стоит так скромничать, Адриан. Графиня, вы, конечно, помните Карницких из села Прилучное? Несколько лет назад в их доме случилась трагедия, о которой не раз писали в «Ведомостях».

Добрая женщина ахнула, ее глаза мгновенно наполнились слезами, и если бы не разделяющий их стол, она бы явно кинулась жалеть и обнимать несчастного Адриана.

— А нынче Адриан сам служит в Ордене.

Карницкий не сомневался, что все домочадцы графа получили строгие указания, о чем можно беседовать при госте. И очень удобно избегать вопросов, если перевести всё внимание на него самого.

— Спас милостивый, как же вас так угораздило? — графиня всплеснула руками. — Там же одни мужики. Тяжело, поди?

— Вовсе нет, — улыбнулся Карницкий. — В Ордене принято всех учить грамоте и прочим наукам, так что всегда можно найти общую тему для разговора. А вот от церемоний я и в самом деле отвык, потому рад, что Игнатий Нежданович не приверженец таковых.

— Так зачем же церемонии наводить, если вокруг родные люди. Надо бы вам, Адриан, почаще в гости наведываться! Вон как исхудали на казенных-то харчах. Прошка, подавай!

Лакеи разлили по глубоким тарелкам густые наваристые щи, украсили сметаной и зеленью. И все приступили к трапезе.

Пока Адриан ел, наслаждаясь вкусной домашней едой, что отличалась от орденской в лучшую сторону, он всё время ловил на себе внимательный взгляд Любавы. Она явно хотела с ним поговорить, но не смела в присутствии отца. Любопытно, о чем же она бы завела беседу? Адриан знал, что у Любавы есть жених, но также знал, что есть женщины, которым орденцы интересны лишь потому, что они орденцы. Дам притягивал то ли флер таинственности, то ли налет опасности и запах крови, недаром же военные всегда пользовались особым вниманием со стороны женщин.

Может, и Любава из таких? Наслушалась страшных историй о чужаках и орденцах, вот и напридумывала себе всякое.

Во время всей трапезы говорила, в основном, графиня, но она почти не касалась жизни Ордена, а расспрашивала Адриана об отце, имении, мачехе и сводной сестре. Мимолетно, случайными якобы вопросами женщина вызнала всю подноготную семьи Карницких, их состояние и положение в обществе. Адриан даже не догадывался, что помнит так много. Вот кого на допросы нужно брать! Она сумеет незаметно влезть под шкуру любого иномирца.

С трудом допив непривычный заморский напиток под названием «кофе», Карницкий раскланялся с Порываевыми и вернулся к себе в комнату. Какое-то время он ждал, что граф позовет его в кабинет и снова начнет убеждать в невиновности дочери, но когда на улице сгустились сумерки, Адриан переоделся в домашний халат и поменял башмаки на тапочки. Он уже собирался распустить волосы, как в дверь постучали.

— Да? — спросил он, думая, что это лакей пришел по какой-то надобности.

Но когда дверь отворилась, к нему в комнату проскользнула легкая тень. Любава Порываева сама пришла к нему, да еще и в неподобающем виде, накинув на тонкое домашнее платье шаль.

Дело о сиятельной крови. Часть 3

Выпроводив оскорбленного Карницкого, Марчук неспешно прошелся по черной части имения, предназначенной лишь для слуг. Сновавшие мимо служанки окидывали его любопытными взглядами, лакеи требовали посторониться, но никто с ним не заговаривал. Впрочем, орденец и сам будто не жаждал беседы. Ходил, смотрел, «вынюхивал», как шепталась за его спиной дворня.

Осмотрел каморки со скудной обстановкой, заглянул в кладовые, посидел чуток возле пышущей жаром печи, пока не выгнала стряпуха, потом сходил во двор, ковырнул пальцем поленницу, обошел конюшню, псарню, каретную, птичник и прочие постройки. И всякий раз за ним приглядывали. Прислуге страсть как хотелось посмотреть на живого орденца, да еще и за работой, но пока Марчук их только разочаровывал: пистолем не машет, магией не пугает, людей не допрашивает. Чего, спрашивается, приперся? На графских харчах отъесться да в графских покоях полежать? Так ведь наше сиятельство вон какое хитрое, отправило наглого орденца в людские.

А потом глянь — а орденец уже и при деле. Придержал лошадь, пока конюший ее расседлывал, дров стряпухе отнес, ведра с водой из колодца помог вытащить, даже не испугался Медюка, когда тот сунул слюнявую морду знакомиться.

К вечеру слуги о Марчуке уже знали немало: и сколько ему лет, и что неженат, и что уважает парное молоко с пряником, а еще умеет стряпать и гвозди ковать. И был он весь какой-то нестрашный. Обычный. Не то что второй. Про второго лакеи, что прислуживали на ужине, рассказывали иное: что держит себя на равных с графом, что с графиней говорит, будто с родной тетушкой, что манеры у него хороши, да и аппетит не хуже. И вообще, может быть, Любаву ему сосватают.

— И хорошо, — сказала Глашка, услыхав новость про сватовство.

— Это почему? — удивился Марчук. — Она же уже сосватанная. А Карницкий пока не спешит жениться.

Помощница стряпухи потеребила передник, но все же не выдержала и сказала:

— Чудная она стала.

— Э нет, нам чудных не надобно, — тут же ответил Марчук. — Нам вот такие ладненькие, как ты, нравятся.

— Она же нонеча разумом тронулась!

И вот так, из оговорок, шепотков и обмолвок Аверий сложил необычную картину. До болезни Любава Игнатьевна была очень живой и общительной девушкой, «ну ни минутки спокойно усидеть не могла». Просыпалась рано утром, оббегала весь дом, всех будила своим прелестным голоском, возилась с братом и сестрой, часто спускалась вниз, в людские, не боялась запачкаться. Особенно любила сидеть на кухне, болтать со стряпухой, помогала ей лепить кренделя и булки. Обязательно выходила в сад, заплетала лошадям гривы, поливала свои любимые цветы — фиалки — и подолгу играла с Медюком, которого граф хотел утопить щенком за ублюдство. Некогда любимая графская сука во время течки вырвалась от псаря и убежала, вернулась на другой день, но уже огулянная. Всех тех щенков утопили, а одного не успели, прибежала Любава и со слезами упросила отца подарить последыша ей. Кормила его с рук, учила слушаться, играла, вот и вырос он размером с телёнка и больше всех уважал именно Любаву. А когда она совсем слегла и не могла выходить в сад, граф разрешил провести Медюка через весь дом, в комнату дочери, чтобы та попрощалась с любимым псом. А еще Любава была умелой вышивальщицей, вечерами, после ужина, сидела с графиней и вышивала такие узоры, что все диву давались.

После болезни же ее будто подменили. Забыла, где горшок стоит, горничную свою, которая ей уж пять лет как прислуживает, тоже забыла, ни с кем не здоровается, никому не улыбнется. Брата с сестрой не проведывает, к графине не приходит, на слуг не смотрит вовсе, Медюка испугалась аж чуть не до смерти. Целыми днями сидит на кровати, рученьки сложит и в окно смотрит. И ничто ей не интересно: ни цветочки, ни кренделя, ни вышивка.