Исторические хроники с Николаем Сванидзе. Книга 2. 1934-1953 - Марина Сванидзе

В случае со Сталиным сказалось разлагающее личность влияние неограниченной власти. Он мнил себя способным планировать историю.

"Другой вопрос, — говорит Симонов, — что даже в самых сложных условиях существует еще и ответственность общества, когда оно вручает власть в руки одного человека. Нельзя забывать о нашей ответственности за то положение, которое занял этот человек".

Именно этот симоновский комментарий — главная причина запрета на публикацию его дневников 1941 года под названием "100 суток войны". Они должны были увидеть свет в журнале "Новый мир" в 1966 году. "100 суток войны" напечатаны не будут.

Из секретной докладной записки начальника Главлита Охотникова в ЦК КПСС: "При контроле сентябрьского и октябрьского номеров журнала "Новый мир" было обращено внимание на содержание записок К. Симонова и комментарии автора к ним". Далее в форме доноса четко излагается суть симоновских антисталинских комментариев. Докладная заканчивается словами "произведение снято из номера". И это несмотря на то что Симонов в то время обладатель одного из самых громких имен в советской литературе. Его стихи знают не только по книгам. Всю войну они публикуются в газетах. Это невероятная известность. В 1966-м по поводу своей книги "100 суток войны", которую считал лучшей, Симонов рискнул обратиться в высочайшую партийную инстанцию. Он не получил не только поддержки, но и вообще какого-либо ответа.

К. М. Симонов

Годом раньше, в 1965-м, к 20-летию Победы, Симонов делал доклад на пленуме Правления московской писательской организации. 1965 год, первый год после Хрущева, — это начало ресталинизации, тихое возвращение Сталина на позиции, отнятые было у него XX съездом партии. Симонов в этом году с трибуны говорит о сталинских репрессиях в армии с точки зрения их прямого влияния на неготовность страны к войне.

Симонов говорит: "Нет, нельзя все сводить к именам нескольких расстрелянных военачальников. Вслед за ними погибли тысячи и тысячи, составлявшие цвет армии. И не просто погибли, а в сознании большинства ушли с клеймом изменников родины. Но речь идет не только о тех, кто ушел. Надо помнить, что творилось в душах людей, оставшихся служить в армии".

Система подозрений, обвинений, арестов и расстрелов живет вплоть до самой войны. Такова атмосфера накануне войны с фашистской Германией.

Симонов говорит: "Сталин оставался верным той маниакальной подозрительности по отношению к своим, которая в итоге обернулась потерей бдительности по отношению к врагу. Главная вина его перед страной в том, что он создал гибельную атмосферу, когда десятки компетентных людей не имеют возможности доказать главе государства масштаб опасности. Только обстановкой чудовищного террора и его многолетней отрыжкой можно объяснить нелепые предвоенные распоряжения".

Еще до этого доклада в феврале 1965-го в подмосковной Барвихе Симонов разговаривает на ту же тему с одним из главных героев войны маршалом Коневым. После этого разговора Симонов напишет. "Не подлежит сомнению, что если бы 1937–1938 годов не было, и не только в армии, но и в стране, то мы в 1941 году были бы несравненно сильней, чем мы были. Воевали бы все они, те, которые выбыли. И тогда из всех нас война выбирала бы и выдвигала лучших".

В июне, в июле 1941-го Симонов на фронте встречает людей, вернувшихся в армию из лагерей накануне войны. Из их числа комкор Петровский, чей корпус стоит в эти дни на берегу Днепра. После войны Симонов прочитает июльские приказы Петровского. Они свидетельствуют о трезвости в оценках обстановки, спокойствии и самостоятельности в эти тяжелейшие дни. В 1941-м комкор Петровский соответствует служебной характеристике, полученной еще в 1925-м: "Обладает сильной волей, решительностью. Военное дело знает и любит его".

В том же самом месте, где Симонов встретил комкора Петровского, потом в симоновском романе "Живые и мертвые" будет ждать боя Федор Федорович Серпилин, арестованный в 1937-м, получивший 10 лет лагерей, а потом неожиданно отпущенный. Перед рассветом, лежа на охапке сена, Серпилин будет думать: "Спрашивается, кому же перед войной понадобилось лишать армию таких людей, как он, Серпилин? Какой в этом смысл?" Время заключения в сознании Серпилина было прежде всего бездарно потерянным временем. "Вспоминая теперь, на войне, эти пропащие четыре года, он скрипел от досады зубами".

Серпилин — самый яркий герой главного симоновского романа. Но Симонов встречал и других людей, попавших на фронт после лагеря. И о них тоже писал. Эти, другие, лично бесстрашны перед врагом. Но после ареста и заключения беспомощны и безответны перед вышестоящим начальством.

На командирских должностях они неспособны на решения, чем губят и губят солдатские жизни. Их было много таких, изуродованных лагерем. В повести "Пантелеев" Симонов даст такому человеку пустить себе пулю в лоб. В реальной жизни 1941 года его прототип пошел под трибунал. Симонов за повесть с таким действующим лицом подвергся критике с явными намеками на авторскую неблагонадежность.

К Симонову в Могилев приезжает бригада из "Известий". В ее составе поэт Сурков и фотокорреспондент Трошкин. Они на новенького на фронте. Симонов в это время уже отчетливо формулирует свои впечатления первых двух недель войны: "У меня было такое чувство, что уже ничего тяжелее в жизни я не увижу. Мне и сегодня кажется, что так оно и есть".

К. Симонов на передовой

Он написал об этих двух неделях письмо домой. Когда уже сложил письмо вместе с журналистскими материалами, чтобы отправить в Москву, вдруг передумал. Не отправил письмо, порвал.

Одна из поездок известинской бригады — в Смоленск.

"По дороге усталые и пыльные, — пишет Симонов, — заехали в какую-то деревушку, зашли в избу. Изба оклеена старыми газетами. В рамочках фотографии из журналов. В углу — божница. На широкой лавке сидит старик, одетый во все белое — в белую рубаху и белые порты, — с седою бородой.

Старуха усадила нас на лавку рядом со стариком и стала поить молоком. Зашла соседка. Старуха у нее спросила:

— А Дунька все голосит?

— Голосит. — сказала соседка.

— У нее парня убили, — объяснила старуха.

Вдруг открылась дверь, и мы услышали, как в соседнем дворе пронзительно кричит женщина. Старуха сказала:

— Все у нас на войне. Все сыны на войне и внуки на войне. А сюда скоро немец придет, а?

— Не знаем, — сказали мы, хотя чувствовали, что скоро.

А старик все сидел и молчат. И мне казалось, что если бы он мог, то он умер бы, вот сейчас, глядя на нас, людей, одетых в красноармейскую форму, и не дожидаясь, пока в его избу придут немцы. А что они придут сюда — мне по его лицу казалось, что он уверен. Он качал своей столетней головой, как-будто твердил:,Да, да, придут, придут"".

Симонов в дневнике пишет:

"Я потом написал об этом стихотворение и посвятил его Алеше Суркову. "Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,/ По мертвому плачущий девичий крик,/ Седая старуха в салопчике плисовом,/ Весь в белом, как на смерть одетый, старик".

На дорогах женщины поили нас молоком, крестили и, как-то сразу перестав стесняться, что мы военные и партийные, говорили нам: "Спаси вас, Господи", "Пусть вам Бог поможет" — и долго смотрели нам вслед".

Это — дневник, а это — стихи: "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,/ Как шли бесконечные злые дожди,/ Как крынки несли нам усталые женщины,/ Прижав, как детей, от дождя их к груди".

172-я дивизия, которая обороняла Могилев, стояла на западном берегу Днепра. Дивизионный комиссар сказал Симонову, что лучше всего у него в дивизии дерется полк Кутепова. Разговор об этом шел ночью. Ночью же Симонов с фотокором Трошкиным и выехали к Кутепову. Это была ночь 14 июля.

Два дня до этого —12 и 13 июля — у Кутепова шел бой. 12-го на кутеповский полк шли танки генерала Моделя. Танки с открытыми люками, из которых по пояс торчали немецкие офицеры. За танками — пехота с засученными рукавами. Танки шли по ржаному полю.

Кутеповцы уничтожат 39 танков. Это самый ожесточенный и самый результативный бой в ходе обороны Могилева. На следующий день, 13-го, немцы предпримут психическую атаку. Их пехота пойдет стройными колоннами с развернутыми знаменами. Из этих колонн уцелеют немногие.

Ночью, после отражения психической атаки, 45-летний Кутепов рассказывает Симонову о происшедшем с мальчишеским задором. "Вот, говорят: танки, танки. А мы их бьем. Если пехота решила не уходить, то никакие танки с ней ничего не смогут сделать, можете мне поверить. Вон там их танк стоит. Вот куда дошел, а все-таки ничего у них не вышло".

14 июля фотокорреспондент "Известий" Трошкин снимает подбитые немецкие танки на глазах у немцев. Он вытаскивает из танка немецкий флаг, заставляет красноармейцев залезть на танк, снимает их на танке, рядом с танком, с флагом и без флага. Симонов пишет. "Он вообще окончательно обнаглел". Потом Трошкин фотографирует командира батальона капитана Гаврюшина, лет тридцати, три дня не бритого, со свалявшимися под фуражкой волосами. На лице у Гаврюшина странное выражение готовности еще сутки вести бой и в то же время — готовность уснуть в любую секунду. Война — это очень тяжелая работа. 12 июля бой шел 14 часов подряд, 13 июля — 10 часов. Но ожидание боя тяжелее самого боя, многие не выдерживают. Бегут. Их ловят. Трибунал. Расстрел.