Взбаламученное море - Алексей Писемский

– Что, дяденька, а? – говорил он, входя.

Бакланов поднялся на диване.

– Вот кто! Ну что, как ваше здоровье? – произнес он.

– Да ничего! – отвечал Иона, садясь против него: – поотошел маненько… Что у вас-то такое натворилось?

Александр развел руками.

– Чорт знает, что такое тут происходит! – сказал он.

Иона усмехнулся.

– Вы слышали? – спросил его Бакланов.

– Нет, я сейчас только приехал.

– Я тут жил с одною девушкой нашей…

Иона в знак согласия мотнул головой.

– И вдруг моей матушке вздумалось выдавать ее замуж.

Иона опять усмехнулся.

– Что это так?.. – произнес он.

– Да, подите, вот!

– От зависти, надо полагать, старухи это делают! – объяснил Иона Мокеич.

– Вероятно! – подхватил Бакланов.

– Зачем-то нарочного присылал за мной… Думает, может быть, что я это похаю! – продолажал Дедовхин.

– Вы ей скажите, – начал Александр решительным тоном: – что если она это сделает, я сейчас же уеду, и чтобы сыном моим не смела потом считать.

– Эхма! – сказал Иона с грустью и ушел к Аполлинарии Матвеевне.

Бакланов, насупившись, сел у окна.

Иона Мокеич совещался с своею соседкою по крайней мере часа два и возвратился от нее с потом на лбу.

– Совсем баба с ума спятила, – начал он, входя к Бакланову.

– Что же? – спросил тот.

– Боится, что ты женишься на девчонке-то этой.

Александр уж захохотал.

– Да что же, я дурак, али сумасшедший, что ли?

– Эти соколы вон, вероятно, все насплетничали! – сказал Иона, кидая злобный взгляд на гайдука Петрушу, который в это время был у барина в кабинете и прибирал его платье.

– Никогда мы думать даже не смеем, чтобы говорить что-нибудь про господина, – отвечал ему тоже с злобным взглядом Петруша: – а что приказчик точно что докладывал госпоже, так как Марья не стала слушаться и на работу ходить…

– Сама девчонка, чу, хвасталась, что ты женишься на ней.

– Да, я точно что говорил ей ей, – отвечал Александр. – Вообразите: девушку к вам приводят почти силой… надобно же было чем-нибудь утешить ее; ну, я и говорю: «я женюсь на тебе!».

При этих словах Петруша вздохнул: устыдился ли он содеянного им поступка, или находил, что к нему мало благодарности чувствуют.

Иона Мокеич не переставал лукаво усмехаться.

– Цепки они, проклятые, за эти слова-то!

– Да вы говорили матери, что я уйду в Петербург? – спросил его Александр.

– Говорил. Поди, вон, ревет на весь дом, как по покойнике.

– А намерения своего не отменяет?

– Нет! «У нас и то, говорит, в роду дедушка был женат на девке; так та, говорит, мерзавка била меня». Все теперь и имеет это в своем воображении.

– Да что же мне дедушка за пример! – воскликнул Бакланов.

– Необразование! – объяснил Иона Мокеич. – «Пусть, говорит, с замужней женщиной с какой хочет гуляет, не мое дело; а с девкой не позволю».

Бакланов пожал плечами.

В это время по двору прошла целая толпа женщин, и между ними Александр сейчас же заметил Марью, идущую с потупленною головой.

– Что это, куда идут? – спросил он беспокойно Петрушу.

Тот мрачно посмотрел в окно.

– Невесту, надо быть, обряжать ведут.

– Куда, зачем? – спросил Александр с вспыхнувшим лицом.

– Немножко пообчистить и пообгладить! – отвечал Иона Мокеич. – Сегодня, что ли, венчанье-то? – спросил он Петрушу.

– Сегодня, сказывают! – отвечал тот, грустно потупляя глаза.

– Как сегодня! – воскликнул Александр: – ведь это уж прямо значит надругаться!

– Небольшие тоже, видно, парады-то хотят справлять, – сказал Иона Мокеич.

– О-то, скотство какое! – произнес Бакланов с бешенством в голосе.

Петруша, как бы не в состоянии будучи видеть страдающего барина, ушел из кабинета.

– Не сокрушайся, друг сердечный! – принялся его утешать Иона.

– Да ведь поймите же всю мерзость моего положения! – говорил Александр, колотя себя в грудь: – во-первых, я ее люблю немножко, во-вторых, мне ее жаль, совестно, стыдно против нее, и в то же время я ничего не могу сделать… Ну что я сделаю?.. Словами – матери не внушишь, она не поймет их. Не бить же мне ее.

– Как можно мать бить! – сказал на это Иона. – Ты уж лучше потешь ее в этом случае, – прибавил он каким-то заискивающим голосом. – Машка-то к тебе станет и бабой бегать…

– О-то, скотство какое! – повторил еще раз Бакланов, сжимая кулаки и устремляя взор на потолок.

Через час времени Иона Мокеич, будто так, случайно, вышел на двор и пошел прогуляться по усадьбе.

Александр остался один и продолжал сидеть у окна. Вдруг он услышал по дороге стук колес: сначала проехала одна телега с мужиками и женщинами, потом другая с мужиками и женщинами, наконец третья с одними женщинами, из которых сидевшая посредине была вся покрыта белым.

Сердце замерло у Бакланова.

Вскоре после того к нему возвратился Иона.

– Что это, свадьба уж проехала? – спросил он.

– Да, – отвечал Иона протяжно и с улыбкой.

– Что ж она? Скажите! – спросил с чувством Бакланов.

– Побрыкалась маленько! Ну, да я тоже сказал ей: «барин, говорю, тебя и хлебом и деньгами – ничем не оставит».

– Я готов дать все, что хотите!

– Дадут всего!.. Старуха сама того желает: «Я их дом, говорит, подниму».

– Скоты мы, подлецы, мерзавцы! – сказал Александр Ионе Мокеичу.

– В мире, что в море: всего бывает! – объяснил ему тот.

Иона Мокеич вообще в этот раз был в каком-то тихом, философском настроении, что всегда с ним случалось после, как сам он выражался, сильной пересыпки.

По просьбе Аполлинарии Матвеевны и самого Александра, он остался у них ночевать и на этот раз спал, по обыкновению, с хозяином в одной комнате, завел с ним совсем другого рода разговор и рассказывал даже, как был в молодости влюблен.

– В кого же это? – спросил Бакланов.

– Да тут одна дворяночка у нас бедненькая бела.

– Что ж, она хороша собой была?

– Нет, не то, чтобы красавица, а помадой хорошей помадилась… Прочие-то маслищем кажутся, так воняет от головищи-то, ну, а она, этак, помадкой, – так тем больше пленила.

Бакланов был, впрочем, грустен и почти не слушал его.

На другой день он объявил решительно, что уезжает в Петербург, и как его Иона Мокеич ни отговаривал и ни упрашивал, он уперся на своем: велел своему человеку, нимало не медля, укладывать вещи, а кучеру готовить лошадей. С матерью Александр не хотел ни видиться ни даже проститься, и только уж случайно, зайдя в гостиную за какой-то вещью, застал там Аполлинарию Матвеевну, с лицом, распухшим от слез. При виде сына она очень сконфузилась.

Перед ней стояли обвенчанные молодые, которые пришли к ней на поклон.

У Бакланова едва достало присутствия духа не вернуться назад.

Маша стояла с потупленным лицом, а муж ее, молодой малый, глупо на все посматривал: он еще в первый раз в жизнь свою был в барских горницах.

Маша показала ему что-то глазами, и оба сейчас же подошли к руке Бакланова.

– Поздравляю вас, поздравляю, – говорил тот и поспешил уйти.

– Ты сегодня уезжаешь, друг мой? – сказала ему вслед Аполлинария Матвеевна.

– Сегодня-с! – отвечал он ей грубо.

У Марьи при этом лицо заметно вспыхнуло, а у Аполлинарии Матвеевны сначала задергало обе щеки, потом и слезы потекли.

– Подите, – могла она только проговорить молодым.

Те ушли.

Перед тем, как сесть в экипаж, Иона Мокеич опять стал уговаривать Бакланова.

– Поди, простись с матерью-то!

Александр ничего ему не отвечал и молча сел в коляску.

Тут было подошел к нему проститься мрачный Семен.

– Прочь, мерзавец! – закричал на него Бакланов, заскрежетав зубами.

Тот мрачно и с удивлением посмотрел на него.

С Петрушей, напротив, Бакланов расцеловался.

Поехали.

Стоявшая у курятной избы пожилая женщинавыла на всю усадьбу:

– Жил-то наш батюшка промеж нас и никого-то не обидел ни словом, ни ясным взглядом своим!

Когда отъехали от усадьбы довольно далеко, молодой лакей, опять ехавший с Александром, обернулся назад и проговорил:

– Маша бежит-с!

Бакланов сделал недовольную мину.

– Стойте! – сказал он.

Кучер остановился.

Маша, нагнав их, вскочила на подножку коляски, обняла барина и стала целовать его.

– Прощай, Марья, прощай! – говорил он торопливо. – На, вот тебе! – прибавил он и подал ей сторублевую.

Но Маша и деньгам, кажется, была не рада. Как-то небрежно засунув их за пазуху, она нехотя слезла с подножки и долго-долго провожала глазами удаляющийся от нее экипаж.

В усадьбу она возвратилась, обежав кругом все поле. От мужа своего потом, как ночь придет, так и пропадет куда-нибудь, так что он никак ее не найдет.

Аполлинария Матвеевна, по отъезде сына, сделалась серьезно больна.

Иона Мокеич остался у нее и все ее утешал.

– Он теперь не прости меня! – говорила она, рыдая и лежа в постели.

– Простит, – успокаивал ее Иона Мокеич.

14. У Палкина уж, видно, не в Британии