Война на уничтожение. Что готовил Третий Рейх для России - Дмитрий Пучков

• запрещаются издевательства и оскорбления военнопленных. Оружие, документы, записки и чертежи подлежат изъятию. Предметы остального имущества, принадлежащего военнопленным, неприкосновенны;

• Красный Крест является неприкосновенным. К раненому противнику необходимо относиться гуманным образом. Запрещается воспрепятствование деятельности санитарного персонала и полевых священников;

• гражданское население неприкосновенно. Солдату запрещается заниматься грабежом или иными насильственными действиями. Исторические памятники, а также сооружения, служащие отправлению богослужений, здания, которые используются для культурных, научных и иных общественно-полезных целей, подлежат особой защите и уважению. Право давать рабочие и служебные поручения гражданскому населению принадлежит представителям руководящего состава. Последние издают соответствующие приказы. Выполнение работ и служебных поручений должно происходить на возмездной, оплачиваемой основе»[310].

Документ был составлен в духе прусской военной традиции и соответствовал всем международным законам. Более того, нарушение изложенных в нём правил преследовалось крайне строго. В 1941 году Гитлеру пришлось приложить немало усилий, чтобы объяснить армии, почему на Востоке не нужно следовать правилам, соблюдения которых так настойчиво требовали на Западе. Впрочем, в конце концов это ему удалось.

В Центральную Европу германцы вошли сильными, благородными, великодушными победителями. «Вследствие безупречного поведения наших войск наше отношение с французским населением в те полгода, что я провел во Франции, ничем не было омрачено», – отметил в своих мемуарах Эрих фон Манштейн. Из своей памяти он извлёк лишь один случай, когда его подчинённые оказались не на высоте, но что это был за проступок? «Когда я однажды проезжал мимо одной виллы, которая была оставлена недавно нашей частью и оказалась в довольно большом беспорядке, я приказал старшине роты возвратиться на виллу с командой и навести там порядок»[311]. Вот и всё.

В своих воспоминаниях Манштейн вряд ли лукавит. Они подтверждаются французскими современниками. «Людоед подпилил себе зубы, чтобы казаться улыбчивым»[312], – так написал о поведении оккупантов будущий классик литературы Морис Дрюон. Но это мнение адъютанта генерала де Голля, бежавшего с родины в Англию, чтобы продолжить борьбу. Тысячи менее брезгливых французов не только не атаковали людоеда, но и с радостью присоединились к его пиршеству.

Маршал Петен, престарелый герой Первой мировой, подписал с Германией мир, отдав фюреру две трети французской территории и ограничившись миниатюрной Францией со столицей в Виши. Даже эта формально независимая страна по сути стала гитлеровской провинцией, где Петен поспешил ввести Нюрнбергские законы, не дожидаясь окрика своего молодого сюзерена. Наряду с движением Сопротивления, сберегавшим национальную честь, во Франции крепло и ширилось движение Содействия, формировавшееся вокруг общеевропейского дела. Фундаментом этого дела были евроцентризм, антисемитизм и антикоммунизм.

Французская нация была деморализована ещё и потому, что движение Содействия возглавил человек, имя которого ассоциировалось с победами французского оружия и французского духа. Во время Первой мировой войны Анри Петен сумел переломить ход боевых действий в свою пользу и вышел победителем из «верденской мясорубки». В 1935 году правые партии шли на выборы с лозунгами «Нам нужен такой, как Петен». О степени его популярности можно судить по тому, что сам Шарль де Голль назвал в честь победоносного военачальника своего старшего сына. Авторитет этого убелённого сединами старожила был весьма высок и после поражения. Как вспоминала русская эмигрантка Нина Кривошеина, «из-за того, что правительство, подписавшее перемирие с Гитлером, возглавлял маршал Петен, народный герой (сам он был крестьянский сын, что играло тоже немаловажную роль в его популярности…) – многие французы, не только “правые”, а самые широкие круги, не смели осуждать правительство Виши и считали, что Петен чуть ли не спас Францию…»[313] Когда Морис Дрюон и несколько его однополчан явились к командиру с просьбой отпустить их в Англию к лидеру нарождающегося сопротивления, тот ответил: «Я полагаю, что маршал Петен более компетентен в вопросах французской чести, чем генерал де Голль»[314]. И это понятно: на тот момент за де Голлем не стояло громких побед, он пробыл военным министром всего тринадцать дней, а чин генерала получил во время войны, которая завершилась для его армии катастрофой. Увидев Шарля с генеральскими погонами в разгар немецкого наступления, Петен сказал: «Вы уже генерал! Не могу Вас с этим поздравить. К чему при поражении чины?!» – «Но ведь и Вас же, господин маршал, произвели в генералы во время отступления 1914-го? А спустя несколько дней мы одержали победу на Марне». – «Не вижу ничего общего!» – осадил собеседника старый маршал[315].

Итак, летом 1940 года будущей лидер «Свободной Франции» был героем-одиночкой, неудобным для своего дряблого правительства и чуждым для своего деморализованного народа. «Мало тогда кому известный де Голль со своего лондонского балкона склонялся к старой даме Франции, с задравшейся нижней юбкой и измятым шиньоном скатившейся на самое дно чёрной пропасти. Не считая спасительных поползновений этого пожарного, оставшегося без пожарной лестницы, не было ни одного француза, бельгийца, люксембуржца или голландца, который верил бы в воскрешение демократического мира, разлетевшегося в прах за несколько недель», – так характеризует ситуацию бельгийский фашист Леон Дегрелль[316]. И надо сказать, что это желчное высказывание не так уж далеко от истины. Во всяком случае сам де Голль в тот момент ощущал фатальное одиночество. Вспоминая свой первый день в Лондоне, он писал: «В то время как я устраивался на квартире, а лейтенант Курсель, звонивший в посольство и миссии, уже получал всюду сдержанные ответы, я, одинокий и лишённый всего, чувствовал себя в положении человека на берегу океана, через который он пытается перебраться вплавь»[317].

Между тем нет оснований представлять Петена бессовестным негодяем, для которого имели значение только личная власть и финансовые подачки от фюрера. Рассуждая о его действиях, необходимо учитывать несколько обстоятельств.

Безусловно, перспектива продолжения борьбы для Франции оставалась: в Африке находились её богатые колонии, там стоял в полной боевой готовности её могучий флот. Французское правительство могло объявить «тотальную» или «отечественную» войну за независимость. Правда, однако, заключалась в том, что Франция не жаждала такой войны, не была готова к ней морально. Историк Анри Руссо писал, что «широкое распространение во Франции получил пацифизм, порождённый травматическим опытом Первой мировой, что отчасти объясняет характер предвоенной внешней и оборонной политики страны. Люди в подавляющем большинстве отвергали саму идею новой войны, и тогдашние правительства, как правые, так и левые, это, естественно, учитывали. В результате, хотя в 1940 году французские солдаты действовали отнюдь не столь пассивно, как принято считать, последовавшее за первыми неудачами (Седан, Дюнкерк) предложение прекратить войну было с одобрением встречено большинством населения»[318]. На наш взгляд, эта позиция нуждается в уточнении: правительства, конечно, учитывали пацифизм населения, но ведь на то они и правительства, чтобы в нужный момент мобилизовать своих граждан на защиту от внешней агрессии. Французское государство с этой задачей, очевидно, не справилось, хотя возможности такие имелись. И для этого вовсе не обязательно было идти по радикальному нацистскому пути: в Германии, где антивоенные идеи были популярны не меньше, чем во Франции, нацисты с немецкой дотошностью вытравили их из сознания молодежи, не постеснявшись устроить даже публичное сожжение пацифистских книг Эриха-Марии Ремарка. Делая вид, что война если и заденет французов, то только краешком, лидеры Франции в итоге получили страну, не готовую сражаться.

В пропагандистском очерке Ильи Эренбурга, написанном для советской аудитории, приходу немцев радовались только пятьдесят столичных проституток[319]. Но в реальности это было не так. Визит вермахта на Елисейские Поля означал для французов окончание войны, и для большинства он был дороже суверенитета. Есть известное фото, на котором французские солдаты возвращаются из немецкого плена в вагоне с надписями: «Да здравствует маршал! Да здравствует европейская Франция».

В этих условиях возможность победы над Германией казалась Петену призрачной, а жертвы, которые придётся принести ради неё, – ужасными. И тогда он поступил цинично: примкнул к победителю, надеясь, что сотрудничество с Германией оплатит для Франции более-менее достойное место в послевоенном мире.