Война на уничтожение. Что готовил Третий Рейх для России - Дмитрий Пучков

В этих условиях возможность победы над Германией казалась Петену призрачной, а жертвы, которые придётся принести ради неё, – ужасными. И тогда он поступил цинично: примкнул к победителю, надеясь, что сотрудничество с Германией оплатит для Франции более-менее достойное место в послевоенном мире.

Кроме того, идеи Гитлера были не так уж чужды этому старому консерватору. Он полагал, что удивительный паралич власти и разлад управления, которые явились миру во время последней кампании, были результатом ошибочной внутренней политики последних лет. Его раздражали бесконечные словопрения в парламенте, пренебрежение религией, девальвация семейных ценностей, праздность элит, интриги либералов и козни коммунистов. Он считал поражение закономерным итогом политики болтунов и хвастунов. Наконец, Анри Петен, как и Гитлер, был закоренелым антисемитом. Отсюда главные законы его правления: принятие диктаторских полномочий, замена лозунга «свобода, равенство и братство» на «семья, труд, отечество», воссоединение церкви и государства, введение католичества как обязательного предмета в школах, развитие физкультуры и спорта по немецкому образцу и, конечно, антиеврейские акты.

Очевидно, Петен считал себя прагматиком, а де Голля авантюристом, но история всё расставила по своим местам. По действиям старого маршала видно, что он действительно пытался как-то ограничить немецкое влияние на подконтрольном ему обрубке Франции – даже хотел избавиться от пылкого германофила Пьера Лаваля, дважды навязанного ему в премьеры, однако всё было тщетно. Тем временем к опальному генералу стекалось всё больше и больше патриотов: в 1942 году, после битвы при Эль-Аламейне, африканские колонии признали власть его «Свободной Франции». В ответ на это Гитлер оккупировал зону Виши и с тех пор творил там что хотел. Политическое влияние Петена упало до минимума. Однако и раньше никто не собирался признавать в нём равного игрока. Геббельс ещё в 1940 году записал в своём дневнике: «Если бы французы знали, что фюрер потребует от них, когда настанет время, у них, наверное, выскочили бы глаза из орбит, поэтому хорошо, что мы пока не раскрываем своих замыслов и пытаемся выбить из покорности французов всё, что вообще возможно»[320].

На чём строил Гитлер идеологическую политику в покорённой Европе? Следует признать, что немецкий лидер зрил весьма глубоко. Он осознавал, что в начале XX века Запад столкнулся с фундаментальной проблемой утраты смыслов бытия. Об этом много писали мыслитель Макс Вебер и несостоявшийся личный философ фюрера Мартин Хайдеггер, прямо назвавший Запад «мышеловкой». Позже этой проблеме посвятил свою монографию «Человек в поисках смысла» один из наследников Фрейда, узник нацистских концлагерей Виктор Франкл. Нацизм давал своеобразный ответ на вызов потери смысла, перечеркнув общеевропейский идеал добропорядочного рационального лавочника и заменив его сверхчеловеком – «белокурой бестией».

Гитлер звал молодых европейцев бросить свои уютные скорлупки и, жертвуя собой, отправиться в полное опасностей великое путешествие – творить историю, переделывать природу, осваивать таинственные неизведанные пространства на Востоке. Тот энтузиазм, который пытался пробудить фюрер в детях европейских бюргеров, был похож на тот, с которым молодежь СССР тогда же осваивала Север и позже космос. Только в гитлеровской концепции соблазнения Европы роль неизведанного космоса, который принесёт людям неисчислимые блага, играла Россия.

«Надо было слышать, как Гитлер в своём бункере рассказывал о планах на будущее! Громадные каналы должны были соединить все крупные европейские реки, так чтобы можно было проплыть по ним от Сены до Волги, от Вислы до Дуная. Двухэтажные поезда – внизу багаж, наверху путешественники – по подвесным дорогам, проложенным на четырёхметровой высоте, позволяли бы с удобством пересекать всю бескрайнюю восточную территорию, на которой вчерашние солдаты налаживали бы сельское хозяйство и возводили бы самые современные заводы в мире»[321].

Это строки из воспоминаний харизматичного бельгийского националиста Леона Дегрелля. Он был одним из тех, кто откликнулся на призыв нацистского лидера. В 1944 году фюрер сказал о нём: «Если бы у меня был сын, я бы хотел, чтобы он был похож на Дегрелля»[322]. До самой своей смерти в 1994 году этот командир этнической бельгийской дивизии СС «Валлония» оставался верен духовному отцу, отрицая холокост, проклиная советских «недочеловеков» и отпуская ядовитые стрелы в адрес скончавшихся победителей. Его мемуары – ценнейший документ, который пронизан скорбью о том, что мечты преодолеть бессмысленное западное обывательство через победу рейха не воплотились.

«Молодежь должна была создать новый мир, новую Европу, рождённую силой гения и силой оружия. Миллионы молодых европейцев, которые во время войны спокойно жили, питаясь запасами своих папаш или пробуя себя на чёрном рынке, должны были, в свою очередь, пройти серьёзное испытание. Вместо того чтобы прозябать в своих забытых Богом краях, торгуя до старости копчёной селёдкой и мочёными яблоками, миллионы юношей и девушек должны были отправиться осваивать бескрайние восточные земли. Там они смогли бы начать новую, достойную жизнь, став организаторами, творцами, вождями!

Вся Европа пришла бы в движение, благодаря этому потоку юной энергии.

Идеал, который всего за несколько лет овладел сердцами молодёжи Третьего Райха, поскольку он значил для них мужество, самопожертвование, честь, стремление к высокому, точно так же овладел бы сердцами молодежи всей Европы. Конец серой жизни! Конец жизни, навечно привязывающей к родному стойлу и обеспеченной кормушке, полной родительских предрассудков, погрязших и заплесневевших в ничтожестве! Перед ними открылись бы широчайшие, блестящие перспективы!

Новый мир без границ, раскинувшийся на тысячи километров, звал молодёжь. В этом огромном мире можно было вздохнуть полной грудью, в нём хотелось бы жить на полную катушку, трудиться с полной самоотдачей в радости и в вере!»[323]

Дегрелль и правда пишет о «бескрайних восточных землях» так, как будто это пустынный космос, куда он и его собратья приходят первооткрывателями. Такой евроцентричный радикализм, когда коренные жители будущей колонии даже недостойны упоминания, не исключено, и стал одной из причин, по которой «поток юной энергии» развернули в обратную сторону.

Справедливости ради надо отметить, что таких активистов пан-Европы, как Дегрелль, было немного. Парадоксально, но режим нацистов во Франции поддержали именно те филистеры, которых этот пассионарный бельгиец презирал. Они мечтали не о новом мире, а именно о возможности и дальше торговать мочёными яблоками. Для среднего француза победа Гитлера была не более чем удачным римейком 1871 года, когда под ударами прусских войск пала Вторая империя. Конечно, поначалу обыватель пребывал в ужасе, но Гитлер повёл дело весьма мягко, дипломатично, не допуская конфликтов на национальной почве. Уничтожение исторической Франции, унизительное подписание мира в компьенском вагончике маршала Фоша, где в 1918 году капитулировала Германия, конечно, было данью амбициям нации № 1, но на желудках заурядных европейцев это в общем не отразилось. Красноречиво воспоминание писателя Мориса Дрюона: после заключения перемирия в офицерской столовой в Сент-Фуа-ле-Гранде он зачитывал меню, в котором среди прочего значился пункт «телячья печень». «Один майор-резервист, разыгрывавший этакого аристократа фанфарона, воскликнул: “Ах, нет, малыш, и никакой телячьей печёнки, война окончена”»[324]. Собеседник будущего писателя ясно давал понять, что уж теперь-то он не будет опускаться до блюд, которыми питается плебс.

Для таких, как этот гурман, гораздо важнее было то, что фюрер не допустил передела собственности, которого жаждали коммунисты, не запретил французскую культуру и образование, не вывез в Германию ценности Версаля и Лувра, а возле «Ночного дозора» Рембрандта и вовсе поставил круглосуточный пост охраны. В западных столицах продолжали работать рестораны, кафе и дома терпимости, по вечерам стройные местные девушки вальсировали с дюжими немецкими парнями, которые вроде бы были завоевателями. «Как шла жизнь в Париже под оккупацией? – вспоминала на склоне лет русская эмигрантка Нина Алексеевна Кривошеина, жена героя Сопротивления. – Все старались получше одеться, пошикарнее, подчас совсем броско и пёстро; у большинства женщин были сапоги и туфли на деревянной подошве, и они, как кастаньетами, отбивали по улице шаг; театры, кино – всё было переполнено, – ведь это Париж, и парижский шик и темп не умрут из-за того, что по Парижу с жадными лицами шляются les Fridolins». Это название из песенки, которую пела солдатня: Der heitere Fridolin (весёлый Фридолин)[325]. Итак, страна сменила название, но не образ жизни. Это развитие событий укладывалось в формулу «не присоединение, а воссоединение».