Белая кость - Валерий Романовский

Часа за четыре до плановой зарядки батареи наш «амиго» вдруг стал закатывать глаза. Через минуту, как сноп, он осел на дно клетки и завалился на бок.

Как оказалось, далеко не новые лодочные магистрали воздуха высокого давления — подтравливали и давление внутри прочного корпуса лодки за период подводного перехода значительно повысилось. Вот попугаю и поплохело. Нежная, никогда доселе не бывавшая в шкуре подводника, птица, не выдержала и потеряла сознание.

О случившемся вахтенный офицер немедленно доложил старшему похода. В каюту к тому немедленно были вызваны: командир, штурман, механик и разведчик ОСНАЗ.

На коротком совещании, уточнив место корабля и возможность появления в районе противолодочных сил вероятного противника, Макаршак приказал всплыть в надводное положение и готовить корабль к зарядке батареи.

С открытием верхнего рубочного люка он лично поднял на мостик клетку с попугаем. Пока продували балласт и выбрасывали мусор, попугай продолжал лежать в клетке бесформенной цветной кучей.

Опасение, что «презент» может не доплыть до адресата, сильно беспокоило Макаршака. Он нервно курил одну сигарету за другой. Мозг судорожно искал выход из создавшегося положения. Напряженно размышляя, он на всякий случай решил определить круг виновных в происшедшем. Но кого же назначить ответственным за попугая?

Перед собой начальник всегда ставил реальные задачи. Для выполнения же нереальных — существовали подчиненные. И он решил возложить ответственность за птицу на доктора.

Свежий, теплый ветер и нормальное атмосферное давление наконец оказали чудодейственное влияние. Веки попугая мелко задрожали, через несколько минут открылся сначала один глаз, а чуть позже — и другой.

К заступлению смены попугай, еще не совсем уверенно, но уже стоял на «своих двоих». Вид у него был далеко не такой бодрый, как первоначально. Он заметно сник. Любопытство во взгляде пропало напрочь. Похоже, он оставался в состоянии прострации.

На вахту заступал капитан-лейтенант Нечаев — помощник командира подводной лодки. Тучный, заметно располневший за поход, он необъяснимо раздражал находящегося на мостике начальника. Подворачивался реальный случай сорвать накипевшее на нем.

С трудом подняв на мостик располневшее тело, Нечаев попросил разрешения старшего на прием ходовой вахты.

Макаршак, глядя на попугая, тихо проговорил:

— «Попка» хороший, «попка» хороший, а вахтенный офицер — говно! — Вдохновенно «набирая обороты», минут десять, как кашу по тазику, в свое удовольствие, смачно «размазывал» он Нечаева.

Наконец, сбросив накопившийся запас отрицательных эмоций и слегка утомившись, он уже спокойно, заметил:

— Что же вы, Нечаев, так растолстели-то? Скоро в люк не пройдете! Наверное, от хорошей да спокойной жизни!? Чувствую, в пороках погрязли по самое «не хочу»?! Да, верно говорят, что все, что есть хорошего в жизни подводника, на должности помощника командира корабля со временем становится либо незаконно, либо аморально, либо ведет к ожирению! Осмотритесь! Это меня очень настораживает и наводит на нехорошие мысли!

Обращаясь снова к попугаю, он, как бы утешая его, уже совсем спокойно произнес:

— Ничего, «попка», нам только бы до «севера» добраться, а там у тебя начнется сплошная «дольче вита». — Значит, так! Можете заступать. Я пошел вниз. Буду в каюте командира. Обо всем мне сразу докладывайте. А о попугае — в первую очередь. Запомните, что если с ним, не дай бог, вдруг что-то случится, то слов не будет. Будут просто трещать ваши заплывшие салом позвонки, и отваливаться кобчик! Думаю, вам все ясно?!

Выстрелив весь боекомплект угроз, он стал спускаться в лодку.

Нечаев весь путь начальника, вниз по трапам, молча отследил глазами, пока Макаршак не спустился в ЦП.

Лавина необъяснимого невезения в очередной раз сбросила помощника в пропасть хронически нескладывающейся службы.

Не спеша открыв дверцу клетки, он засунул в нее руку и со словами «Получи, фашист, гранату!» спокойно отвесил попугаю щелбан, от которого тот, закатив куда-то глаза, опять кучей свалился на дно клетки.

— Ишь ты! За счет халявного попугая они решили и рыбку съесть, и на «Харлей» сесть. А мы тут — страдай ни за что!

Так он мелко мстил своему начальнику за испытанное унижение.

Щелбан видимо пришелся по участку головного мозга, который отвечал за попугайскую речь и контузил его.

После очередного «пробуждения» попугай вообще перестал говорить, что откровенно удивило доктора, который от старшего начальника уже получил недвусмысленное указание строго следить за драгоценным здоровьем птицы.

Бедняга все-таки доплыл до «губы» Оленьей живым и вскоре был презентован еще бόльшему начальнику, сыграв определенную роль в служебной карьере узкого круга дивизийных руководителей.

Лет через десять после памятного похода на Кубу, находясь на севере в командировке в летнюю пору, повстречал я случайно в Североморске своего однокашника по училищу, который пригласил меня вечером в гости.

Семьи дома не было. Жена с детьми отдыхала у родителей в средней полосе.

В квартире среди холостяцкого беспорядка бегала маленькая собачка-болонка, похоже, привыкшая к тому, что из-за служебной занятости хозяин не часто выводит ее на улицу. А поэтому беззастенчиво справляла свою нехитрую собачью нужду в любом из приглянувшихся ей углов просторной трехкомнатной квартиры. Это, прямо с порога, било в нос. Она же, весело урча и «улыбаясь» глазами, по-собачьи искренне радовалась нашему приходу.

Вспоминая за рюмкой водки нашу курсантскую юность, я вдруг увидел в углу комнаты высокое сооружение, покрытое клетчатым покрывалом.

На мой вопрос, что он под ним прячет, товарищ поведал, что закрывает клетку с попугаем.

Получив разрешение посмотреть, я поднял покрывало и был немало удивлен, когда под ним обнаружил старого знакомого. Ошибки быть не могло. Уж очень специфический окрас перьев украшал его хозяина. С годами перьев стало поменьше, но расцветка их не изменилась.

Видно, что за период пребывания в северных широтах он поменял не одного хозяина, и в этой, уже «новой жизни», его интеллигентно звали Иннокентием — Кешей.

Кеша молча сидел в своем решетчатом бунгало. Он, как и раньше, крутил головой, оглядывая мир взглядом Хазанова, периодически подымал сильно поредевший красный хохолок.

— Борис, а он у тебя говорящий? — спросил я приятеля с интересом, вспомнив историю с потерей попугаем памяти.

— Да говорил кое-что... по-русски, до прошлого месяца.

— А почему сейчас не говорит?

— Да приходил ко мне в гости Валерка Комаров. Мы с ним, конечно, хорошо посидели, ну и пьяный Комар, напоил и его коньяком. Мочил булку в коньяк и давал этому «алкашу». Вот у него память на «язык» и стерлась, как магнитофонная запись. Теперь надо его по новой учить. Скоро дети приедут, быстро научат.

— Да! Не везет тебе, Иннокентий, на ниве филологии, — посочувствовал я птице. — Если бы ты сейчас мог говорить, я бы с большим удовольствием расспросил тебя, старик, как тогда сложилась, твоя «дольча вита»!

Попугай по-прежнему молчал и взирал на меня из клетки ошарашенным взглядом Хазанова.

Вдруг, как будто, вспомнив что-то страшное, из давно прожитой жизни, он ясно произнес: «Получи, фашист, гранату!».

Сказав эту любимую фразу помощника Нечаева, Кеша как-то испуганно обмяк, гортанно крякнул и тихо сходил под себя очередной впечатляющей кучей.

По всему было видно, что незатейливая «школа» помохи пустила  глубокие корни в «сознании» нашего героя.

19 мая 2004г.

Кот Юрка

 Коту по кличке Юрка повезло немногим больше, чем собаке по кличке Клапан. Их обоих одновременно доставили в Лиепаю на одной из подводных лодок полярнинской бригады, переведенных по решению командования ВМФ с Северного флота на Балтийский.

Тяготы десятисуточного перехода в условиях тяжелейшего осеннего шторма животные, каждый по-своему, перенесли тяжело. Особенно пес…

Пока подводные лодки уже стояли в готовности к отходу, а швартовые команды суетились на надстройках в готовности по команде выбрать на борт последние швартовые концы и сходни, стоявшие из-за сильного отлива стояли почти вертикально, на пирсе в крайней степени нерешительности топтался «нестандартный», очень лохматый и большеголовый, страшно коротконогий пес. Это и был Клапан.

Своим собачьим чутьем он остро ощущал уход корабля. Причем чутье безошибочно подсказывало ему, что родной экипаж уходит навсегда. И он мучительно решал свою собачью судьбу под призывные крики матросов. Наконец, дрожа всем телом, в великом собачьем волнении он героически ступил с пирса на сходню и тут же был подхвачен руками обрадованных подводников.