Печаль Алконоста - Эра Сопина

 – Хочу в Ильинку. Хочу к баушке...

 Отец вытаскивал из большого сарая велосипед, привязывал мой узелок с одеждой, помогал мне взобраться на багажник, прищипывал брючину бельевой прищепкой, чтобы не зажевало цепью, и мы выезжали с ним со двора нашей казармы. Я, молча, и мысленно прощалась с Калачом, ведь вернусь нескоро – недели через две.

 Мы не могли ехать с ним по дороге, где ездили машины, а ехали по «тротуару».

 Я сидела сзади на багажнике, широко расставив ноги, чтобы нечаянно не попасть пяткой в спицы, и если кто-то из прохожих зазёвывался, я пела: «С дороги, куриные ноги!»... Не могла же девочка кричать пешеходам, чтобы они поскорее убирались, а то я их зацеплю своими раскоряченными ногами. Или отец зашибёт велосипедом. То, что езда по тротуару мешает людям, мне и в голову не приходило. Почему это мы должны ездить по дороге, где машины шастают одна за другой и могут нас задавить?

 Моё пение «с дороги, куриные ноги» – должно было как-то сгладить все неудобства от нашего велосипеда, которым папа управлял вполне мастерски. Он вовремя нажимал на тормоза, когда столкновение или наезд на пешехода грозил стать неминучим, и крутил педали там, где никого не было. Конечно, такая поездка по пешеходным дорожкам только и могла быть в Калаче, городке с небольшим населением и поэтому с немноголюдными улицами. К тому же, отец знал, где можно ехать, а где следовало идти пешком, ведя свой велосипед рядом.

 У нас был свой маршрут и свой обязательный ритуал выезда из города. Путь всегда пролегал через базар, а после по забазарным улочкам до самой горы. Улочки были и безлюдны и безмашинны, что, конечно, было удобно для езды на велосипеде. Только попадались такие места, где на дороге был один песок. И тогда наш велик пробуксовывал, его заносило, и можно было упасть вместе со всеми узелками и самим транспортным средством.

 Тут отец, хочешь-не хочешь, а вынужден был тащить велосипед по песку почти что на себе. Но это, к счастью, длилось не долго. Потом мы катили по улице до самого подножия горы.

 Тут стоял колодец со старым скрипучим журавлём. На цепи висело ведро, отполированное водой так, что казалось похожим на большой леденец. Наверное поэтому и вода из него была вкусной и холодной. От неё ломило зубы. Хотелось её пить и пить. Но отец не позволял, говорил, что это пустое занятие. Пить всё равно захочется через десять шагов, а с водой в желудке идти тяжело. Нам ведь надо в гору и самим подняться и велосипед затащить.

 И я только пригубляла водички из старого колодца со скрипучим журавлём. Мне нравилось слушать его скрип, который мне казался курлыканьем: ведь настоящих журавлей мне ни видеть, ни слышать тогда ещё не доводилось.

 А дорога через гору, гладкая, укатанная ещё во время весеннего сева автомобилями, манила и звала побыстрее подняться на гору, потому что и по горе и с горы уже можно было катить и катить на нашем стареньком велике, даже не утруждая себя кручением педалей.

 Но мне обязательно надо было заметить всё непременное, что каждый раз я здесь замечала: и старый ветряк вдалеке, где-то на Дерезовке, и увидеть несметную стаю воронья и разных падальщиков, которые пировали над скотомогильником, распространявшим зловоние на многие и многие метры вокруг (это место я старалась пробежать бегом с заткнутым двумя пальцами носом, но открытым ртом).

 Дальше начинался хоть и не крутой, но долгий подъём в гору. Отец катил велосипед в руках, я бежала сбоку, как собачонка. Солнце палит нещадно, хотелось пить, но я радовалось, что у меня в животе легко, а то бы с водой еле плелась... С нетерпением ждала я, когда же мы доберёмся до первого глубокого оврага. Именно от него уже можно было садиться на велосипед, и отец с большим усилием крутил педали. Но потом опять начинался подъём покруче, и мы снова шли пешком. Я успевала заметить, что по обочине дороги с одной стороны растёт горох, с другой – веники – просо, из которого «делают» пшенную кашу и веники. Слушала я и журчание в поднебесье жаворонка. Пыталась его рассмотреть. Но птичка была маленькой: птичка как птичка, ничего особенного и журчит там, в вылинялом небе, одиноко, а мы на земле молча идём и слушаем...

 Наконец, с высоты моего росточка начинают виднеться верхушки деревьев леса. О блаженство! Это уже точный знак садиться на велосипед. Да ещё есть особая дорожка через лес. И самое счастье заключается в том, чтобы отец ехал через лес! Но папенька упрямится:

 – В лесу червей полно, паутины. Поедем по дороге.

 Если он так скажет, тогда всё пропало. Вся поездка теряла свой смысл. Проехать мимо леса, значит, не увидеть огромных сиреневых колокольчиков, порхающих над ними разноцветных бабочек, не насладиться грибным запахом, который в лесу всегда витает, не зависимо от того, есть ли там сами грибы или нет. Проехать мимо леса – значит не окунуться в его прохладу, от которой по спине ползут мурашки после длительного пребывания на солнцепёке. Но досаднее всего было пропустить место, где дорожка пересекает небольшую канавку. Через эту канавку я бы ездила и ездила весь день, потому, что когда отец разгонял велосипед и перемахивал через неё, то у меня в животе что-то обрывалось и сладко-сладко разливалось по всему телу. Наверное, это можно было сравнить с большими качелями или с другими аттракционами, нам в Калаче недоступными.

 А дальше, за лесом, который назывался Дедовым лесом, можно было и Ильинку узреть. Под горой домики, потом огороды, сады, луг и речка – как большой скользкий угорь, поблескивающий на солнце своей чешуёй. (Тут я пытаюсь вспомнить, есть ли чешуя на угре, и вспоминаю, что нет, но его кожа всё равно блестит от слизи).

 С горы речка вся в извилинках – там, далеко внизу, виден каждый её поворот. И видны коровы на тырле, где они пережидают жару, войдя по самое брюхо в воду, и видна ребятня, посинело-позеленевшая в холодной речной воде.

 – Пап, а Тулучеевка, куда течёт? – не унимаюсь я.

 – В Дон, – опять отмахивается мой отец, правнук Абрама и Веры.

 О чём он думает, мой отец? Разве его не радует этот солнечный прекрасный мир? Разве он не слышит, как заливается в синем небе невидимый против солнца жаворонок?  Разве ему неинтересно заглянуть на дно оврага с крутыми склонами и влажным от сочащихся родников дном?

 Венчают родное дедовское село крейдяные – меловые – горы. Они поднимаются перед окнами хат до самого неба. С этих гор ветер приносит горячий, настоявшийся на солнцепёке, дух чабреца – богородской травы, пряные запахи татарника и донника, тончайшие ароматы дрока и полыни. В тихую пору можно слышать пчелиный мерный гуд, исходящий от летающих и переползающих с цветка на цветок, насекомых.