Печаль Алконоста - Эра Сопина

 Это даже интересно умереть. Ведь мне станет известно всё, что каждый обо мне думал, откроются искренность и лицемерие друзей. Не знаю отчего, но именно это меня более всего волновало в молодости. Наверное, оттого, что я ещё не умела разбираться в людях, и меня часто они разочаровывали. Интерес к познанию Абсолютной Истины был настолько велик, что я уже почти не огорчалась, когда видела мрачные сны, возвещающие о моём смертельном заболевании. Сны свои я запомнила и помню до сих пор, хотя прошло с тех пор двадцать лет.

 Первый сон.

 Чёрный Мрак и чёрный Ворон. Как можно спать и о каком отдыхе можно говорить, если, закрыв глаза, я вижу черноту – вечный Мрак, ощущаю в этой черноте мягкие взмахи крыльев чёрного Ворона. Я его не вижу, потому что чёрное в чёрном не различишь. Но далеко-далеко – тут не скажешь на горизонте, его ведь тоже нет, – горит факел, его пламя колеблется вперёд, словно тянет сильной струёй сквозняка. Факел – как призыв идти к нему, как знак, указующий выход из страшного Мрака. Мой сон прерывается, я в ужасе не могу долго уснуть.

 Второй сон.

 Ильинка – родовое село моих предков по отцовской линии. Ильинское кладбище, разрытые могилы моих бабушки и деда. Я стою на краю ямы, вот-вот готовая в неё упасть. Но из могилы моя бабушка сердито мне говорит: «Иди отсюда, тебе рано. Уходи!». Я помню запах чабреца, который растёт на кладбище, различаю окраску трав и цветов.

 Третий сон.

 Всё та же Ильинка. И то же кладбище. Оно там совсем рядом с домами. Только единственная улица отделяет его от дворов. Мимо этого унылого места едет телега. Лошадью правит Сергей, мой троюродный брат, трагически погибший в восемнадцатилетнем возрасте. В телеге сидят его дед с бабкой, которые к тому времени уже умерли. Ещё кто-то, кого тоже нет в живых. Повозка едет, не спеша, по улице,  старики сидят в ней. Куда их везёт Сергей, куда они едут? Я стою на обочине и жду, когда же они остановятся и возьмут меня. Не остановились, не посмотрели в мою сторону, да и вообще меня не заметили. А я ждала, но когда не остановились, я  пошла по дороге в противоположную от них сторону.

 Совсем недавно я узнала о тайне своего первого сна. Оказывается в православии чёрный ворон – символ жизни, стремления к ней. Так что первый сон очень символичен, он воистину – пророческий.

 Я выжила. Меня возвращал к жизни мой милый и любимый доктор Иван Павлович, который к тому времени ещё не был моим лечащим врачом. Меня лечил интерн, молодой казах. Лечил по учебникам, не поставив окончательного диагноза. Наступил срок моей выписки, а у меня как болело, так и осталось. Но три недели «койко-дней» были исчерпаны, и меня «выбрасывали» под наблюдение участкового врача. Хорошо, что дети были у мамы в Калаче,  и я была за них спокойна.

 После профессорского обхода и того взгляда, так меня смутившего и заставившего думать о докторе, с сочувствием посмотревшем на меня, я стала разведывать, какую палату он ведёт, какая у него специализация, да и кто он вообще. Оказалось, что он уже кандидат медицины и работает над докторской диссертацией. Оказалось, что мой лечащий интерн пишет кандидатскую под его руководством, хотя официально был руководителем профессор, делавший обход. Оказалось, что Корсан – это молдаванская фамилия, следовательно, и мой любимый доктор – молдаванин.  Но самое главное – это был хороший доктор, безотказный, и никто ничего о нём не мог плохо сказать.

 Следующий приступ болезни не заставил себя ждать долго. Он случился через неделю после моей выписки. По счастью, дежурила та же больница и та же хирургия. Я лежала внизу в приёмном покое под капельницей с 5-фторурацилом. Боль постепенно утихала и проходила мерзкая дрожь, налаживалось дыхание. Ко мне пришла дежурная докторица, которая тоже оказалась профессором. Она сделала в моём лечении открытие, спросив, не падала ли я навзничь спиной. И я вспомнила, что в Орле мы шли с мужем по скользким заснеженным ступеням, сапоги были на каблуках, и я упала не только спиной, но и затылком  об эти ступени. Муж не успел поддержать, кажется, даже не сделал попытки. Было больно, но терпимо.

 Докторица сказала, что характер моего панкреатита похож на травматический. Тогда я особенно не придала её словам значения. Но она, умница, коль об этом спросила. Ни до неё, ни после никто об этом не спрашивал. Даже мой любимый доктор. Наверное, мало кто знает, что бывает травматический панкреатит. (Оказывается не шаманы и колдуны со своим «сглазом» были повинны). Только у меня не укладывалось в голове: упала я лет за семь до того.

 После нелёгкой капельницы с цитостатиком, почти «химии», меня подняли в отделение. Медсёстры были знакомые, я попросила, чтобы меня положили в палату к доктору Корсану. Спасибо Саулеше, Гуле или Алме (я теперь уж и не помню имени сестрички), которая не стала упираться и указала мне свободное «койко-место». Как это обычно бывает, приступ застаёт врасплох, не учитывая дни недели. Была суббота. Вечер. Дежурный врач назначил лечение и ушёл. Я крепилась и ждала своего палатного врача. О нём я многое знала и много думала. Он обо мне даже не подозревал. Но когда в понедельник утром он делал обход, историю болезни он знал хорошо. Это был профессиональный доктор, он внимательно изучал истории болезни своих пациентов. Когда не нашлось лишнего флакона раствора для капельницы, он выговаривал медсестре:

 - Москвиной чтобы все лекарства нашли. Она у нас самая тяжелая. Выполняйте назначения.

 Я почувствовала истинное докторское милосердие. Я  знаю, что оно и было главнее всего в его отношении ко мне. Может быть, капельку я ему нравилась, это допускаю. Может, я ему интересна была своей профессией, это в истории болезни тогда писали. Только для меня началась качественно новая медицина. Нет, дефицитными лекарствами меня не баловали, но лечили старательно, выполняли все предписания доктора.

 Как потом я узнала, это было его правилом, и все его пациенты получали всё, что он назначал. Так что тут об особом ко мне отношении с его стороны речи нет.

 Кроме препаратов, мне были назначены такие процедуры как хвойно-жемчужные ванны, гипнотический сон, массаж. Я в больнице была, как в санатории: едва успевала по кабинетам ходить. А после обеда ежедневные капельницы, под которыми приходилось лежать от двух до четырёх часов.  Когда я освобождалась от лечения медикаментозного, начиналось лечение любовью. Тут не следует понимать превратно. Я была влюблена в своего доктора и жаждала его видеть всегда, но после обеда в час затишья, особенно. Его же рабочие часы в отделении были только до полудня. У меня хватало сил только добрести до лестницы, на которой я просто усаживалась в оконном проёме и ждала, когда же он пройдёт, хотя прекрасно знала, что он уже ушёл.