Солдат. Политик. Дипломат. Воспоминания об очень разном - Николай Егорычев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После того как они осмотрели работы на первом этаже, Хрущева – неожиданно для меня – повели на второй этаж. Я недоуменно спрашиваю: «Куда всех ведут?»
Как потом выяснилось, «отсутствующий» Ильичев за ночь (!) до посещения выставки руководителями ЦК распорядился собрать по квартирам работы молодых абстракционистов и следил за их размещением на втором этаже вне выставки МОСХ. Он и авторов пригласил. Те вначале были очень довольны, что их работы хотят показать. Но оказалось, что кому-то очень хотелось столкнуть их с Н. С. Хрущевым.
Провокация удалась. Хрущев, как только увидел эти работы, побледнел и стал кричать: «А это что такое? Разве это искусство? Это написано не рукой человека, а намалевано хвостом осла! А вы кто такие? – кричал он, обращаясь к молодежи. – Это не искусство, и вы не художники! Вы педерасты!» И пошел, и пошел… Распалился совсем!
Я таким взбешенным видел Хрущева до этого только один раз – 1 мая 1960 года, когда сбили американский самолетшпион У-2 около Свердловска.
Потом подходит к макету памятника, который сделал Эрнст Неизвестный, смотрит. Тот стоит рядом. Оба молчат. Наконец Неизвестный начал говорить:
– Никита Сергеевич! Я всю войну был на фронте. Капитан, артиллерист, имею ранение. Я многих своих товарищей потерял и хочу увековечить память об этих героях. Вот это макет того памятника, который, мне казалось, надо бы создать.
И начал объяснять идею своей работы. Никита Сергеевич молча выслушал, развернулся и ушел. Но у всех присутствующих осталось очень тяжелое впечатление от этой спровоцированной Ильичевым и Сусловым сцены.
«Правда», конечно, сразу же «отреагировала». Полотна второго этажа были названы «мазней», «патологическими вывертами», «жалким подражанием растленному формалистическому искусству буржуазного Запада».
Традиционно Московский горком партии был обязан реагировать на такого рода события. Разумеется, это входило и в планы организаторов провокации. Однако мы сделали вид, что ничего особенного не произошло.
Но этим дело не кончилось. Через две недели, 17 декабря, состоялась встреча Хрущева с творческой интеллигенцией в Доме приемов на Ленинских горах. Собралось человек четыреста. Всех посадили за столы, подали чай, кофе, закуски. Разговор шел по-крупному. Солженицын не выходил к микрофону – выступал с места, и мы не слышали, о чем там речь шла. Только услышали, как Хрущев сказал после его выступления:
– Видимо, правильна народная пословица: горбатого только могила исправит.
А в ответ реплику из зала:
– Товарищ Хрущев, прошли времена, когда могилами исправляли!
После этого речей больше не было. И эта встреча не удалась.
В начале марта 1963 года состоялась новая встреча с деятелями культуры. На этот раз собрались в Свердловском зале Кремля. Ильичев сделал доклад. Хрущев сидел мрачный. Но вот на трибуну выходит поэт Андрей Вознесенский и начинает свою речь словами:
– Никита Сергеевич, я человек беспартийный…
Хрущев мгновенно взрывается:
– Ну и что, что беспартийный? Чем гордишься? Чем хвалишься? Это что, большая заслуга быть беспартийным?!
Вознесенский снова начал:
– Никита Сергеевич, я человек беспартийный…
– Ну что ты заладил – беспартийный, беспартийный, – вновь обрывает его Хрущев.
Вознесенский снова:
– Никита Сергеевич, я не состою в партии…
Хрущев молчит.
– …но я написал поэму о Владимире Ильиче Ленине.
Хрущев промолчал, но не извинился. Вот на такой ноте и проходила эта встреча.
Думаю, что на проведение встреч с творческой интеллигенцией после XXII съезда партии Хрущева подбили его ближайшие советчики из ЦК КПСС, которых возглавляли тогда Л. Ф. Ильичев и член Президиума ЦК КПСС М. А. Суслов.
Хрущев передоверился этим людям, и они навязали ему свое субъективное мнение по столь сложным и чувствительным для интеллигенции вопросам, как развитие советского искусства, партийность литературы и искусства, социалистический реализм.
Не хотелось бы подробно останавливаться на содержании этих встреч. Прошли они постыдно плохо и оставили очень тяжелое впечатление. А сам Хрущев весьма основательно подорвал свой авторитет среди творческой интеллигенции.
О том, как реагировали другие слои интеллигенции на выходки Хрущева, можно проиллюстрировать следующим фактом. У меня были очень добрые отношения с академиком Петром Леонидовичем Капицей, которые как раз и начались с этих выставок молодых художников.
Однажды мне доложили, что Капица в своем институте развесил самые спорные картины этих художников и к нему валом идут посетители. Я поехал к нему посмотреть. В кабинете Капицы, когда мы остались наедине, я спросил его:
– Петр Леонидович, зачем вы это делаете? Ведь ясно же, что это вызов Хрущеву! Разве вы мало настрадались при Сталине? Теперь хотите еще с Хрущевым поссориться? Я хочу вам сказать как человек, втянутый в большую политику, – нельзя этого делать.
– Теперь другие времена, – упрямо возразил ученый. – А я и раньше, и теперь не терплю насилия над личностью. Вот скажите, – неожиданно спросил он меня, указывая на рисунок, висевший на стене, с изображением Дон Кихота и Санчо Пансы, – что вы думаете об этом рисунке?
– Я не знаю, кто его автор, но думаю, это настоящий художник, – осторожно ответил я.
– Ха-ха-ха! Так это же Пикассо! – радостно воскликнул Капица.
С тех пор мы стали с ним друзьями.
Судя по всему, Хрущев не понимал и потому не любил современное искусство. Впрочем, и все мы, партийные и советские работники того времени, с головой погрязшие в различных хозяйственных проблемах, не очень-то много времени и внимания уделяли вопросам литературы и искусства и, следовательно, не очень грамотно разбирались в этих вопросах.
Московскому партийному руководству пришлось выдержать сильное давление «сверху», чтобы не допустить расправы с теми, кого критиковал Хрущев на этих встречах. В аппарате ЦК напрямую требовали от МГК принятия «конкретных мер». На меня лично обрушился Ильичев:
– Почему не принимаете меры? Почему никто не наказан в Союзе писателей? Ваша «Вечерняя Москва» – это бульварная газета. Она вообще не понимает своей роли в этом деле.
Он обвинял МГК в беспринципности. Я не соглашался со всеми этими обвинениями и предложил вынести наш спор на рассмотрение Президиума ЦК КПСС. Ни Ильичев, ни Суслов не решились. Я хорошо понимал, что Суслов и Ильичев, подставив Хрущева, теперь уже моими руками хотели «таскать каштаны из огня» – громить творческие союзы Москвы.
Чтобы снять напряжение, мы провели совещания с работниками всех московских творческих союзов, в частности, с товарищами из Союза писателей. Обсудили, что им надо было делать, какие сделать выводы. Не желая услышать обвинение в самоустранении, я даже беседовал с представителями Союза композиторов, в деятельности которого менее всего разбирался. Доклад мне написали исключительно серый, бездарный. Мероприятие было проведено «для галочки».
Мы, конечно, кое-кого задели – не без этого. Иначе и нельзя было, так как я знал, что на каждом таком совещании в зале сидят люди из ЦК и, если что-нибудь будет «не так», немедленно нажалуются Хрущеву. Но мы отлично понимали и то, что, если Москва начнет делать оргвыводы, как это требовал Ильичев, эта волна немедленно пойдет по всей стране, да еще в более извращенной, более жесткой форме, и последствия будут непредсказуемыми. Как бы там ни было, но ни один волос с головы критикуемых не упал. Москва не допустила расправы с инакомыслящими в искусстве.
В результате я доложил Никите Сергеевичу, что творческая интеллигенция – надежный оплот партии. Хрущев удовлетворенно ответил: «Нам только того и нужно было»…
Меня упрекали в том, что я незаслуженно освободил А. В. Эфроса от руководства Ленкомом. В Москве было несколько театров и концертных залов, которыми мы не занимались. Среди них Большой и Малый театры, консерватория, Дворец съездов.
Театром Ленинского комсомола занимался ЦК ВЛКСМ, который все вопросы по этому театру решал напрямую с ЦК КПСС. У руководства ЦК ВЛКСМ не сложились нормальные отношения с Эфросом. Он был очень самостоятельным и не терпел ни малейшего давления со стороны. Дело дошло до того, что его вот-вот должны были освободить. В это время оказалась вакантной должность главного режиссера в Театре на Малой Бронной. Я пригласил к себе Эфроса и предложил ему перейти в этот театр. Сказал, что мы высоко его ценим, но не в наших силах сохранить его в Ленкоме. Он был расстроен, но понимал, что отношения с ЦК ВЛКСМ и ЦК КПСС ему уже не поправить. Дал согласие на переход и попросил лишь, чтобы я помог ему взять с собой из Ленкома нескольких артистов для улучшения труппы Театра на Малой Бронной.
А что сейчас говорят об этом, пусть останется на совести тех, кто говорит…
В то время неуютно чувствовали себя в искусстве многие наши крупнейшие деятели культуры. Приведу лишь два примера. Оба они относятся к Академии художеств СССР.
