Готический ангел - Екатерина Лесина

Ящик стоял у стены, огромный, из темных, плохо подогнанных друг к другу досок, между которыми темнели щели, а из них желтой щетиной торчала солома. Доски шершавые, занозистые, серые, в цвет перепоясавшей ящик цепи, только та – ярче, новее, переливается сталью, блестит, если дернуть – отвечает глуховатым, раздраженным звоном. Замок вот старый, амбарный. Ключа нет.

От ящика пахло тайной, разбойничьим кладом, запретом, который непременно хотелось нарушить, и еще немного пылью да привычной уже сыростью. Надо же, а время к обеду близится, пора бы выбираться из подземелья, но… но как оставить это, не заглянувши внутрь?

– Ключ? – Рената выпятила губу и, прижав к груди объемистую и хрупкую на вид вазу, задумалась. – Эт ты у Васьки поинтересуйся, он эти ящики таскал… а лучше сразу у Евгения Савельича. Ты это, за вчерашнее-то не забиделась? Ну за то, что на кухне-то? А то Евгений Савельевич сильно ругались.

– Нет, не обиделась, – мне было неудобно перед Ренатой, что вышло так нелепо.

– От и я думаю, что не должна бы. Там же и тепленька, и сготовлено добро, а что разговоры разговаривали, так оно-то ж завсегда люди говорят. – Рената поставила вазу на место, смахнула метелочкой из перьев пыль. – А ты б сходила, оделась бы к обеду, да и так в доме не горячо, вона как побелела-то вся…

А я и не заметила, насколько замерзла, подвальная сырость прилипла к одежде тонкой пленкой свежеталой воды, просочилась внутрь меня, и тело, выстуженное, вымороженное, отзывалось мелкой болезненной дрожью.

К обеду дрожь не прошла, теплый, вязанный из крученых разноцветных ниток свитер отказывался согревать, и мне было жутко стыдно и за свой внешний вид, не соответствующий месту, и за то, что соответствовать совершенно не хотелось, и само это действо, ненужно-пафосное и какое-то комичное в нынешних реалиях, раздражало.

– Вы плохо выглядите, – заметил Евгений сухо, резко и недовольно. – Вы не заболели?

– Она по природе бледненькая, – отозвалась Динка. – С рыжими это бывает. Ив, солнышко, дай мне соус, нет, не белый, а тот, другой, к мясу. Кстати, прислуга у вас совершенно распустилась, ведут себя просто невозможно…

– Я тебе давно говорил, – поддержал Иван. – Нельзя давать им волю, ты слишком либерален.

– Именно.

Все-таки они удивительно подходят друг другу, Льдинка и псевдоиспанский мачо. Динка сегодня в нежно-голубом, летящем, легком, воздушном, Иван в темно-синем, строгих линий и тяжелой ткани костюме, но оба красивы, успешны. А я? Что я тут делаю? И свитер этот дурацкий совершенно не греет.

– Все-таки вы замерзли. – Евгений не спрашивает – утверждает. – Нужно теплее одеваться. В подвале холодно. Мне бы не хотелось, чтобы вы заболели.

Понимающая Динкина полуулыбка, быстрый, удивленный взгляд Ива-Ивана, неуверенное пожатие плечами и снова тишина. Наверное, нужно что-то ответить, вежливость требует, а что – понятия не имею.

– Мне нужен ключ.

– От квартиры, где деньги лежат? – Иван, полуотвернувшись, широко зевнул.

– От ящика.

– Какого ящика? Ну что ты там опять придумала? – Динка постучала ногтем по стакану, звук вышел чистый, почти хрустальный. – Какой ящик?

– Какой ящик? – повторил вопрос Евгений.

– В подвале есть ящик. Большой. Он перевязан цепью, цепь закрыта на замок, на старый амбарный замок. Ржавый.

– Да не ори ты, – Динка отодвинула стакан. – Слышу. И остальные тоже, Вась, тебе б и вправду отдохнуть, а то кричишь с переутомления уже… да скажите вы ей.

Я не ору, я просто… просто сорвалась. Бывает. Почему они так смотрят, с сочувствием, удивлением или полнейшим равнодушием? И глаза у всех синие – у Динки с дымчато-серым, точно шкура персидской кошки, оттенком, у Ивана – яркие, наглые, наверняка подправленные оттеночными линзами, у Евгения блеклые, полупрозрачные.

Вдохнуть поглубже, упрятать желание послать всех вместе с их непониманием и удивлением, успокоиться и дрожь в руках унять. Там в подвале всего-навсего ящик, самый обыкновенный.

– Метра два длиной, высотой примерно так, – я подняла руку на уровень стола. – Широкий и тяжелый.

– Ты еще и двигать пыталась. Нет, ну ее решительно не переделать, сказочное упрямство.

– Не нужно было, – неожиданно спокойно сказал Евгений. – Василия бы позвали. Или меня. А ключ у меня. Там картины.

И вправду картины, старые, не старинные, не сверхценные, но брошенные и забытые, оттого вызывающие жалость. В подвал спустились все. Иван занял место у двери, точно опасался вступить в пыльное нутро, ну да, костюм испачкается, и ботинки тоже. Динка-Льдинка зябко куталась в шелка, дрожала, но не уходила. Василий, вызванный в помощь, сначала стучал по крышке, ворошил цепи, крутил замок, бормоча что-то про смазку и растворитель, а потом возился, пытаясь провернуть ключ, пока Евгений не оттеснил его в сторону.

– Дай я. – Странно, но у него получилось сразу и будто бы без усилий. Потом вместе с шофером стягивали цепи, кое-как приподымая тяжеленный с виду короб, стаскивали крышку, которой долго не находилось места, потому что все в подвале было заставлено и забито полуразворошенными, разоренными коробочками, но все-таки нашли, кое-как прислонив к стене, и только тогда позволили мне снять верхний слой золотистой, сухой соломы.

Странно это, что солома внутри и мешковина, грубая, царапкая, пахнущая лавандовыми шариками и немножко, совсем немножко пылью.

– Девушка со свечой. – Евгений, не дожидаясь просьбы, перехватил картину в резной раме, громоздкой и неподъемной. – Иван, помогай давай.

Ив принял работу осторожно, отставил в сторону, лицом к стене, точно не желал видеть нарочито бледной полупризрачной фигуры. А Евгений уже помогал доставать следующую.

– Сумерки.

Картина переливалась всеми оттенками золотого. Темные небеса фоном, и яркое пятно последней солнечной вспышки, и легкое прозрачное водное пространство, с плывущим кленовым листом, толстыми стеблями камыша и чем-то вовсе уж непонятным, отраженной тенью.

– Я и забыл, какая она красивая.

Присутствие Евгения нервировало. Почему? Не знаю. Просто как-то неуютно, хочется отодвинуться, и неудобно от того, что вдруг догадается, о чем я думаю. Хотя обыкновенные они, мысли, но все равно неудобно.

– Предпочитаю авангард. – Динка поежилась. – Боже, тут дубак сказочный, как ты не замерзла?

– Давай сюда. – Иван поставил вторую картину к первой. – И побыстрее, а то и вправду околеть можно.

Дальше картины не рассматривали, просто вынимали, кое-как очищали от прилипших соломинок и составляли к стене. Рамы глухо стукались друг о друга, норовя сползти, опрокинуться на пол, выразить возмущение. Полотнам не по вкусу было, что с ними обходятся так бесцеремонно. И в подвале им не место, сыро здесь, а они хоть и не старинные, но все же ценные.

И красивые.

– Мой прадед, – сказал Евгений, достав последнюю. – Савелий Дмитриевич Ижицын. Надо бы повесить… внизу, как вы считаете?

Он смотрел на меня глазами цвета бледно-голубого, подтаявшего льда и ждал чего-то. Неуютно под этим взглядом.

Страшно.

– Д-да, наверное, надо. Внизу.

– Женька, ну только не говори, что ты этим сейчас заниматься будешь! Ну и так работы по горло, а ты с картинами! Обождут они, никуда не денутся… и прадедушке твоему уже глубоко начхать, где они будет висеть, наверху или в подвале… Вон Василиса пускай займется, раз она искусствоведом тут числится.

– Иван, ты много говоришь.

И Ив-Иван, яркий, громкий и успешный, вдруг сник, съежился как-то и, шагнув к двери, бросил:

– Тогда без меня… Дина, идешь?

Дина не ушла, Динка-Льдинка, Динка-картинка, Динка-любопытствующая и Динка-советующая-как-правильно-вешать-картины. Она придирчиво выбирала место, и все терпеливо ждали, и я ждала и вместе со всеми ходила по расчерченному полосами света холлу от одной стены к другой. Наконец Динка устала и, указав пальцем между двумя полуколоннами, велела:

– Тут. Но не слишком высоко. Василий, будьте добры, постарайтесь грунтовку не попортить. Вообще на гвозди уже не вешают, вчерашний день… И стена ведь пострадает, если дырку бить.

Но этот ее совет – редчайший случай – остался без внимания, и Динка обиделась, явно, ярко, демонстративно. И тут же передумала и, легонько коснувшись локтя Евгения, поинтересовалась:

– А это и вправду твой прадед? Похожи… нет, я серьезно, я фигею, до чего похожи.

– Правда. – Как мне показалось, Евгений отвечал не слишком охотно.

– А что, он точно твою прабабку убил? Из ревности?

– Дина, перестань!

– Да ладно, Вась, ну интересно же… Так правда или нет?

– Он не был виновен, во всяком случае, в том, в чем его обвиняли. – Евгений отступил от картины в очерченный солнцем круг. И как-то сразу потускнел, поблек, точно те редкие краски, которыми его рисовала природа, напрочь не выносили света. – Он был человеком порядочным, и в этом его трагедия… Поверьте, я знаю, о чем говорю.