Звезды над обрывом - Анастасия Вячеславовна Дробина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хуже всего было то, что каждый раз при виде Стэво у неё сжималось сердце. Он не мог этого заметить, потому что всегда смотрел на Патринку как на пустое место. Но ей мучительно нравился этот высокий, стройный парень с весёлыми и спокойными, как у Бретьяно, глазами, с буйнокудрявыми волосами, падающими на плечи из-под лихо заломленной шляпы, с широкой, обаятельной отцовской улыбкой. Ей нравилось смотреть, как Стэво работает вместе с отцом и дядьями, как напрягаются его мускулы под рубахой, каким внимательным и напряжённым делается его лицо, когда он небольшим молоточком выравнивает края нового котла. Патринка понимала: этот парень никогда даже не взглянет в её сторону. Но те минуты, когда Стэво, увлечённый работой, подолгу не замечал её взгляда, были дороги ей. Она вспоминала о них иногда – и делалось легче на душе.
Патринка полжизни отдала бы за то, чтобы стать лучшей гадалкой табора. Чтобы, как Анелка, приносить к палаткам раздутую торбу и кур, связанных за лапы, чтобы вылечить мать, купить отцу новый инструмент, пиджак и шляпу, продать их старую клячу и взять вместо неё пару молодых гнедок, купить самовар, зеркало и новую перину, купить двадцать метров атласа и сшить юбку в цветах… Но гадала Патринка плохо, врать не умела совсем, добывала мало и редко.
«Сама с голоду сдохнешь и мать с отцом уморишь…» – вздыхала Анелка, украдкой подсовывая подруге в торбу куски. Было нестерпимо стыдно их брать – но ничего другого не оставалось.
Но сейчас, в тёплый и душный весенний вечер на окраине Москвы, Патринка не думала об этом. Сидя в обнимку с пустым ведром на берегу реки, она смотрела на потемневшую от нависших над ней туч водную гладь, слушала, как плещутся в осоке утки, чуть вздрагивала от приближающихся грозовых раскатов. И её музыка пела в ней, расширяясь, вырастая, как туча, во всё небо, наполняя её весёлыми и грозными раскатами. Тот гаджо в Ростове, Фёдор, рассказывал ей, что музыку можно записать так же, как пишутся книги – значками. И тогда звуки, распирающие голову, смогли бы выйти наружу, и их можно было бы сыграть раз, другой, третий, сколько угодно…
«Почему я не могу этого? – грустно думала Патринка, глядя на то, как мелкая дождевая рябь затягивает реку. – Почему? Почему?»
Река молчала. У дождевых капель не было ответа.
Глава 4
Дела московские
… – Да-да-да, вот чтоб мне с места не стронуться! Целый кирпич золота! Его, представляешь, в «петуховском» подвале нашли, когда весной залило, и вместе с другим хламом наверх выбросили! А он тяжёлый-претяжёлый! И бабка Охлопкина его пристроила дверь на кухню подпирать! Лет пять, наверное, там у всех под ногами валялся! А год назад на него Любаня уронила чугунную сковороду – и поцарапала! А царапина-то блестит-сияет! Они с тёткой Феней его схватили и давай купоросом тереть! Оказалось – золотой слиток!
– Зажилили слиточек-то? – деловито уточнил Матвей, щурясь от бьющего в лицо солнца.
– Да ка-а-ак же! – беспечно махнула рукой Машка. – Дядя Максим увидал, вызвал милиционеров, в Гознак увезли! Двадцать пять кило золота чистого оказалось!
– Берешешь, Марья!
– Да вот честное комсомольское! Вечером домой придём – сам спроси у Охлопкиной! Она же до сих пор, как про это вспомнит – рыдать и материться начинает! Шутка ли – дверь золотым кирпичом столько лет подпирать и не догадаться! Да к тому ж, это не только у нас! Сейчас же стройки, и повсюду такое всякое находят! В Спасоглинищевском дом ломали – банку с царскими червонцами нашли! На Таганке церковь взорвали – в подвалах золотая утварь и иконы штабелями сложены! Иконы сожгли, а добро церковное – всё в Комиссию при Историческом музее сдали. Это же, Мотька, тебе Москва! Здесь чего только нету! Кстати, знаешь, что под нашей школой подворье Малюты Скуратова было?
– Это… который при Ваньке Грозном?..
– Он, он! Палач старорежимный и убийца! Ты «Князя Серебряного» читал? Нет?! И чему тебя только в твоей колонии учили… У Светки возьми книжку, начнёшь – оторваться не сможешь, клянусь! Ну так вот, прямо здесь у нас, под самой школой, Малютины подвалы пыточные были! И там до сих пор по ночам кто-то ходит и стонет! А про «колодцы» на Швивой Горке слыхал? Там, Мотька, покойников нашли в скрюченном виде и в цепях ржавых! И не в гробах, а в норах, с одной стороны заткнутых, как бутылки! При каком-то гадском царе заживо похоронили!
Машка и Матвей вдвоём шагали по Малому Калитниковскому переулку. Уже отцвели и вишни, и яблони, – но сирень, которая как с ума сошла этой жаркой весной, выплёскивала через деревянные заборы пену голубых, белых, розовых, тяжко-фиолетовых гроздей, наполняя воздух упоённо-сладким ароматом. Над ними звенящим роем вились насекомые. Через прозрачно-синее, без единого облака, небо с писком скользили стрижи. Со стороны набережной ветерок доносил обрывки музыки и сердитые гудки: там пробирался вниз по забитой купальщиками реке маленький пароходик.
Матвей встретил Машку у школы сразу после уроков. Накануне они условились вместе пойти на репетицию циркового кружка: Машке не терпелось показать «брату» свои достижения. Вместе они дошли до Ямского Поля, и после Матвей два часа сидел в пустом зале циркового училища и смотрел, как полтора десятка парней и девушек сначала разминаются, делая гимнастику, а потом «работают» пирамиду. Машка, лёгкая и тоненькая, взлетала на самый верх по плечам здоровенных «нижних» и «средних» – и там, раскинув руки с зажатыми в ладонях красными лоскутами, истошно вопила:
– Привет от рабочего класса Москвы мировому пролетариату!
Затем шли тренировки на кольцах, на трапециях, на канате. Матвей завороженно наблюдал, как «сестра» летает между этими кольцами и верёвками, словно вовсе не держась за них, мелькая чёрным трико, похожая на смелую маленькую мушку, уворачивающуюся от мухобойки. Следя за её полётом, Матвей не сразу заметил, что к нему подсел крохотный старичок в чесучовом пиджаке.
– Рад вас приветствовать, молодой человек. Это вы – брат Маши Бауловой?
– Он самый, здравствуйте, – неловко отозвался Матвей, приподнимаясь.
– Сидите-сиди-и-ите… А
