Почувствуйте разницу - Михаил Мишин

И он на меня смотрит и вдруг говорит:

- Это не я набрался, это ты потерял.

И тогда я смотрю на него и думаю, что кто-то из нас двоих все-таки идиот. Но поскольку одна из двух версий меня не устраивает, я кричу ему:

- Осел, по крайней мере, сходи к логопеду!..

Счастливый

- Да плюнь ты! - говорю я ему. - Плюнь!

Я беру бутылку и разливаю.

- Давай! - Я киваю ему, и мы выпиваем не чокаясь.

Мы сидим в кафе и пьем "Гурджаани".

Сколько времени прошло с нашей последней встречи, не помню. Может, год, а может, два. Это не имеет значения. Потому что и прошлый раз, и позапрошлый мы так же сидели здесь, в этом кафе, и раньше, когда тут еще не было кафе, а была обыкновенная столовая. Мы сидели друг против друга, и я разливал водку, или портвейн, или не помню уж что и так же говорил ему:

- Да плюнь, старик, плюнь!

...Лет десять назад. Мы сидим в столовой. Вокруг едят, разговаривают, разливают под столиками.

Он держит в руках книгу.

- Понимаешь, - застенчиво говорит он, - она сказала, что не знать про импрессионистов стыдно. Вот, я купил...

Я беру у него книгу, листаю.

- Старик, она права, - говорю я. - Импрессионистов, старик, надо знать...

С моей стороны, это чистой воды лицемерие. Все, что я знаю сам про импрессионистов, - это что там были два художника с одинаковыми фамилиями, только один через "а", а другой - через "о". Кроме того, Ван-Гог отрезал себе ухо - про это я тоже слышал...

- Ну вот, - обрадованно говорит он. - И она так сказала...

И теперь, ясно, он возьмется за живопись. Он будет читать книги, ходить в музеи и посещать лекции. Через месяц он уже сможет писать диссертацию об импрессионизме, а заодно о кубизме, о передвижниках и наскальных рисунках.

Над ним все издевались еще в институте. Все, кроме нее. А она на него вообще не реагировала. Никак. Сначала я тоже над ним подсмеивался. А потом он стал со мной всем этим делиться. И я стал советовать ему плюнуть.

Проходит несколько лет. Мы уже закончили институт, распределились. И снова мы с ним сидим за тем же столиком. На небелоснежной скатерти стоит полупустая бутылка. Я разливаю и говорю:

- Старик, это уже просто смешно. Сколько можно? Плюнь! Пора!

- Я ей письмо послал, - говорит он.

- Ну? - спрашиваю я.

- Не ответила, - говорит он и пожимает плечами.

- Может, не получила? - говорю я умную вещь.

- Получила, - серьезно говорит он.

- Слушай, старик, - энергично говорю я. - Пора с этим кончать. Что такое, черт подери? Езжай на юг! Море, солнце! Кипарисы, абрикосы!

Я наливаю, мы пьем. Я чувствую себя стреляным воробьем. И действительно, рядом с ним...

- Я все понимаю, - говорит он. - Идиотство, конечно...

- Вот-вот! - подхватываю я. - Идиотство! В наше время... Чтоб свет клином... Чтоб столько лет... Вот я, например...

- Ты - другое дело, - говорит он.

Он прав. Я - другое дело. Говорят, у меня в глазах есть что-то такое... Что-то такое в глазах, и еще волосы с проседью. В общем, я-то могу позволить себе плюнуть...

Проходит еще год или два. Место действия - то же. Стучат ложки, звенят рюмки, шаркают между столиками официантки. За пыльными окнами - улица. Он смотрит в окно и говорит:

- Она замуж выходит.

"Слава богу", - думаю я.

- Он какой-то военный. Вроде моряк...

"За тех, кто в море", - хочется мне сказать, и я говорю:

- Старик, поверь, это к лучшему. Ты наконец посмотришь и увидишь, как прекрасен этот мир, понял? Смотри, какие девочки пошли! Понял? Все, старик! Встряхнись!

- Да, - откликается он. - Наверное, так лучше.

- Давай! - говорю я, и мы пьем.

- А как Лиля? - спрашивает вдруг он.

Я не сразу вспоминаю, что прошлый раз, когда мы встретились, со мной была девушка Лиля из консерватории. Это был период, когда я пересчитал все люстры и колонны в филармонии, в капелле и в концертном зале...

- Нормально, - говорю я. - Давно не видел.

Мы допиваем остатки вина, выходим на улицу.

- Пока, - говорит он.

- Звони, - отвечаю я.

И мы расходимся.

Время идет, потому что седины у меня прибавляется. Следовательно, чего-то такого во мне все больше...

Мама, правда, волнуется, говорит, что в моем возрасте уже пора иметь нормальную семью. Я хороший сын. Я попробовал иметь семью, она оказалась нормальной - просуществовала четыре месяца.

Про него я узнаю через общих знакомых. Он, вроде, тоже женился. Потом, вроде, тоже развелся. Потом, вроде, куда-то уезжал. Потом, вроде, вернулся.

Вернулся он не вроде, а точно, потому что мы сталкиваемся с ним у входа в эту самую столовую, только она теперь уже не столовая, а кафе.

- Ну вот, - говорит он. - Вот такие дела.

А дела такие, что уезжал он куда-то на Север. А уезжал он потому, что ее мужа перевели на Север, и, ясно, его тоже потянуло к полюсу.

- Вы виделись? - спрашиваю я.

Он не отвечает.

Подходит официантка, я заказываю бутылку "Гурджаани".

- А я женат был, - говорит он. - Не слышал?

- Слышал, - говорю я.

- Вот такие делишки, - говорит он и замолкает.

Официантка приносит бутылку, ставит на столик.

- Ну, давай, - говорю я.

- А знаешь, - говорит он вдруг. - У нее девочка. Большая уже.

И он смотрит на улицу.

Я беру бутылку, наполняю бокалы и снова, снова хочу сказать ему привычное "Плюнь!". Но в этот момент он поворачивается, и мы встречаемся взглядами. И в его глазах я вижу что-то такое, что трудно объяснить, а можно только почувствовать. И я это чувствую. И еще я чувствую против него раздражение, злость и обиду и не могу себе признаться - отчего. Не могу, потому что в зависти - не признаются.

И поэтому я ничего не говорю ему, а пью молча.

Чипполлино

"Ну зачем я иду?" - подумал Катышев и усмехнулся даже, потому что очень хорошо знал зачем, и это "зачем" даже двусмысленным не было, а вполне односмысленным.

Вот он, дом. Старый, крепкий, темный. А перед ним - гастроном маленький, и возле него всегда какие-то мужички неопрятные толкутся. Зашел Катышев в гастроном, постоял перед витриной отдела винного, подумал, что взять - за два тридцать рислинг или портвейн марочный. Взял рислинг, положил в портфель, вышел из магазина. "Надо было портвейн взять", - подумал: "Скотина". Это про себя. Но хотя отчетливо произнеслось внутри него это слово, но по-настоящему скотиной он себя не ощутил, не почувствовал. И это не удивило его, а, скорее, огорчило привычно. И, усмехаясь, как это он тонко свои эмоции анализирует, Катышев уже сворачивал под арку.

Прошел во двор, а там у ящиков посудных опять какие-то мужики соображали, грузчики, что ли, и мимо них прошел Катышев и в угловой подъезд вошел. На лестнице воздух плотный стоял, не перемешивался, и чуял Катышев запах жареной рыбы и еще какие-то запахи. Эти запахи всегда здесь были, сколько Катышев помнил.