Телеграмма из Москвы - Леонид Богданов

Дед Евсигней многозначительно посмотрел на слушателей и продолжал:

-- Помогла эта военная хитрость и заперли они меня в сарае. Смотрю, лежит на соломе их благородие штабс-капитан Дыркин и спит, как падаль. Ну, думаю, слава Богу. Потаскал я его за сапог малость, проснулись их благородие и давай кричать. Ух, и мастер же был кричать. "Ты," -- кричит, -- "сукин сын Петухов, как смеешь меня будить?!" Я ему шепотом: "В плену мы, ваше благородие..." А он: "Молчать, свиное ухо! Стань во фронт и не смей при мне такие слова говорить! Какой такой плен, если я вижу нашу ротную кухню?!" И показывает пальцем в пустой угол сарая. Ну, думаю я, раз ты уже наяву ротную кухню видишь, так ничего не вспомнишь. Перекрестился я, да как трахну его благородие кулаком по голове. Он только квакнул, как жаба, и затих. Кулак у меня был, как вот то ведро, -- дед показал на стоявшее около стола ведро с винегретом.

Потом посмотрел на свою иссохшую, всю в темносиних жилах руку и закрутил головой:

-- Ой! И кулачище же было... Ушли годочки, помирать скоро надо...

-- Выпьем, дедушка? -- предложил Столбышев.

Они выпили, закусили. Дед стряхнул с усов остатки кислой капусты и тихим голосом продолжал рассказ:

-- Темно в сарае стало. Часовой японец около двери прохаживается. С наружной стороны, конечно. Слышно далеко собаки лают. Песни неприятель протяжные такие поет. И так мне страшно стало. Подлез я под бок их благородию и дрожу, как щенок осенью. Потом подумал: дрожи не дрожи, а выбираться надо. Подкрался к двери, прислушался: ходит япошка. То подойдет к двери, то отойдет. Ну, думаю, мать честная, помирать, так с треском. Да как ахну плечом в дверь. Дверь вылетела и придушил я ею японца, не пикнул. Освободил я из под двери его ружье, прихватил на плечо их благородие и бегом. Бегу, как попало. Думаю, попадусь, не попадусь. Тут долго рассуждать не приходится: война и все! Через версту, смотрю, -- неприятельские окопы.

Стал я на четвереньки и пополз. А штабс-капитан Дыркин возьми да и прийди в себя. Да так громко: "Ты куда, свиное ухо, меня несешь?!" Стукнул я его еще раз и дальше ползу, -- дед заскреб обеими руками по столу и уперся хищным взглядом из под седых бровей в бутылку, -- ползу... ползу... ползу... И вдруг прямо передо мной -- неприятельский солдат, японец. Сидит в окопе и прижался головой к штыку. Страшный у них штык, как нож. Спит, наверное. Я его по голове кулаком -- раз! Подобрал и его ружье. Перелез через окоп и потом бегом. Сзади стреляют, спереди -- тоже. Пули только чирк, чирк, как пчелы. Не помню, как я добрался до своих. Но все с собой принес -- и два японских ружья и их благородие в справности. И что же вы думаете, братцы мои? Меня наградили солдатским Георгием, а штабс-капитана Дыркина -офицерским Георгием, и обернулось все так, что он меня с плена вывел!..

-- Оно всегда так, -- авторитетно заметил диакон. -- Помню, наступали мы на Берлин. Я сам -- артиллерийский капитан запаса. И был как раз у меня в батарее замполит полка майор Барамович. А тут, где ни возьмись, двадцать немецких танков, вышли из-за пригорка и прямо на батарею. Господи благослови! Перекрестился я, но не успел дать команды, как майор Барамович закричал: "Вы, товарищи, здесь подержитесь, а я сбегаю за подкреплением!" И ходу, только пятки сверкают. Ну, думаю, иди себе с Богом. "Братцы," -глаголю я батарейцам, -- "уповайте на Господа Бога, якоже милости Его безграничны и без воли Его ни единый волос с головы не упадет. Помолимся же, православные, и воспрянем духом. Бронебойно-зажигательными по наступающим танкам противника, дистанция 800 метров, прямой наводкой батарей... Огонь!!!" И пошло, пошло. Сущий ад... Две пушки на батарее разбило, шесть убитых, другие все раненые. Но кое-как, с Божьей помощью, отбили танки. Четыре подожгли, остальные повернули назад. И что бы вы думали? -- обратился диакон к Столбышеву, -- мне орден Красного Знамени дали, а майору Барамовичу -- Героя Советского Союза!

Столбышев пожал плечами:

-- Несправедливо, конечно... Скажите, товарищ, -- спросил он диакона, -- а вы на самом деле в Бога веруете?

-- С войны уверовал. Без Бога на войне нельзя. А вот и наш батюшка!..

Батюшку привели две старушки откуда-то из другого дома. Он ласково кивал головой во все стороны. Потом он посмотрел на стол и умиленно сложил руки:

-- И чего только Господь Бог не сотворит? И кислое, и сладкое, и всяких фруктов и овощей..

-- Мда! -- неопределенно промычал Столбышев.

-- Садитесь, батюшка, сюда, садитесь..

Батюшка сел и боязливо посмотрел на другой конец стола: там уже назревал скандал.

-- Кум! Может вы не очень бы налегали? Еще рано, а вы уже лыка не вяжете!..

-- Ничего!.. Горько!.

-- Не кричите, кум, как свинья какая-нибудь. Может, молодые семейные дела обсуждают, а вы пристаете.

-- Кто пристает?!

-- Да вы же, кум, назюзюкались раньше всех и уже скандалите.

-- Ах, так?! Нет моей ноги за этим столом!.. Пошел вон! Не хватай за рукав! Отойди, а то плохо будет!..

-- Да что вы, куманек? Садитесь...

-- Иех! -- первые пуговицы брызнули с кумовского пиджака во все стороны, но драка не состоялась. Всему свой черед. Кума усадили, и он, горестно склонив голову на руки, просидел некоторое время в глубоком раздумье, а потом запел:

... Куманек, побывай у меня...

... Куманек, побывай у меня, -- подхватило сразу несколько мужских и женских голосов, и нескладным хором все грянули:

... Рад бы, рад бы побывать у тебя...

Рад бы, рад бы, побывать у тебя...

Песня все нарастала, нарастала, затем наперерез песне ударила гармошка плясовую.

-- Гуляй, душа! -- лихо выкрикнул дед Евсигней и пошел вприсядку, выделывая замысловатые кренделя помолодевшими ногами.

-- Ай, да дед! Ай, да молодец! Эх!.. Эх!.. Стыдно вам, молодцы, стоять! Гляди, вон!

Через выкрики, музыку было слышно, как в одном конце деревни стройный хор старательно выводит "Ревела буря, гром гремел..." В другом конце с визгом и подсвистом резали "Барыню". А совсем близко раздавались выстрелы: это напившийся Чубчиков, выделенный в наряд для охраны порядка, стрелял по воробьиным гнездам из нагана.

Орешники гуляли. Гуляли три дня и три ночи. Спали, кто за столом между веселящимися, кто лез в кусты, кто забирался в сарай, избу. Ходили из хаты в хату, садились за стол, выпивали, а потом шли дальше. Пели песни хором и поодиночке. Почему-то дрались и тут же мирились, обнимались и целовали друг другу побитые физиономии. Там жена гналась за мужем с рычагом. Там муж таскал жену за косы. Молодежь разожгла костер посреди площади и бросала в него закупоренные бутылки с водой. Они громко лопались. Потом через этот костер прыгали все, кому не лень. Прыгал и Столбышев. Кто-то свалился в костер и чуть не сгорел. Стали искать фельдшера, искали, искали и не нашли. А он спал тут же, шагах в тридцати от костра в чужом огороде, между грядок.

Много бы бед натворили орешане за эти три дня и три ночи, но этого не случилось благодаря дяде Кузе, как его все называли. Откуда этот дядя Кузя взялся, кто он такой и куда он потом делся, никто не знал. Появился он вначале на свадьбе у Тырина. Сел за стол. Мало ли кто приходит и садится? Ешь и пей себе на здоровье. Ночью, когда кто-то с кем-то задрался, дядя Кузя их помирил. Потом еще кого-то помирил. Говорил он спокойно, рассудительно, но властно. И стали его принимать за старшего родственника. Потом, родственники невесты считали, что дядя Кузя принадлежит к родне жениха, а родня жениха считала, что дядя Кузя принадлежит к родне невесты.

-- Дядя Кузя рассудит, он старший родственник!..

-- Не веришь, спроси дядю Кузю, он не соврет...

-- Ты что шумишь? Хочешь, чтобы я дядю Кузю позвал?!

И был он нарасхват. Вначале на одной свадьбе, а по мере того, как люди разбредались и перемешивались, расширялось и его влияние. На второй день выяснилось, что дядя Кузя никакой не родственник, но это не подорвало его авторитета. Наоборот, к нему стали относиться еще с большим уважением. Воспользовалась его влиянием и жена Столбышева. По ее просьбе он поговорил со Столбышевым, и тот покорно побрел спать к жене. И, может быть, остался бы там навсегда, но утром Семчук его потащил пить, и Столбышев так нагрузился, что только под конец третьего дня люди нашли его, случайно проходя мимо воробьехранилища. Двери хранилища были раскрыты настежь, и из них торчали сапоги Столбышева: бедняга не смог даже зайти во внутрь, как следует. Его растормошили. Он раскрыл глаза, поблуждал взглядом по потолку и развел руками:

-- И когда же они успели улететь?.. На колу мочала, того этого, начинай сначала!..

-------

ГЛАВА XVI. СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЕ ПОХМЕЛЬЕ

Тихо в Орешниках. На улицах ни души. Только кое-где из раскрытых окон слышатся жалобные голоса: "Огуречного рассола..." -- "Мутит..." -"Голова... "Ох!..."

Три дня все праздновали, четвертый -- приходят в себя. Столбышев проспал часов до двух дня, потом приоткрыл тяжелые, словно свинцовые веки и посмотрел на потолок. Потолок был весь в подтеках, залепленный газетами, которые местами отстали, повисли лоскутьями, и эта картина беспорядка заставила его вспомнить о делах района. На двенадцать часов дня в райкоме было назначено экстренное заседание для обсуждения организационных вопросов уборочной и воробьепоставок. Столбышев честно попробовал встать, но сразу же схватился за затылок и повалился на подушки.