Телеграмма из Москвы - Леонид Богданов

-- И когда же они успели все унести?.. Не иначе, как тут по приказу Столбышева сооружен подземный ход...

-- Райка-полюбовница, небось, уж новые платья шьет!..

-- Граждане! -- оповестил Мамкин. -- Становитесь в очередь. Приказано отпустить по две пачки синьки для каждой кормящей матери!..

-- Вот тебе и растущие потребности! -- заметил кто-то из толпы.

И в это время послышались окрики конвоиров. То из тайги гнали заключенных обратно в тюрьму.

А в далеком Нью Йорке огромные ротационные машины бездушно выбрасывали газетные листы с корреспонденцией Чизмэна.

-------

ГЛАВА XV. ТРИ ДНЯ БЕЗ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ

Еще весной молодежь стала собираться на крутом склоне у реки, там, где росли три нарядных березки. По вечерам оттуда доносились смех, треньканье гитар, лихие переборы гармошки и громкие песни. Обычно уже к полуночи парни, по привычке отцов, хватали девушек за что попало, девушки визжали, убегали, но, по привычке матерей, возвращались обратно и льнули к парням. Потом опять визжали.

К концу мая у трех березок опустело. Парни и девушки ходили уже раздельными парами и каждая из них выбирала место поукромнее. В темном благоухании ночи слышались вздохи и нежный шепот. Изредка из темноты выплывала лирическая и грустная песня. Гитары приобрели задумчивый тембр. Гармошки стали играть тягуче и с замиранием.

Через месяц, подойдя ночью к склону реки, можно было подумать, что здесь собрались тысячи извозчиков и без слова "но!" погоняли лошадей нежным причмокиванием: "М-чмок! Милая... чмок!.."

Столбышев тоже наведывался сюда и каждый раз возвращался в райком со смешанным чувством: с возмущенной миной на лице он одобрительно качал головой. С одной стороны он не мог не радоваться поведению молодежи, потому что партия и правительство все время говорили об увеличении населения СССР. С другой стороны он не мог не возмущаться, так как приближался церковный праздник Спаса.

Давно, может быть лет двести тому назад, в Орешниках завелся такой обычай, что все свадьбы справлялись на Спаса. Несколько позже, может быть лет пятьдесят-шестьдесят тому назад, орешане стали пренебрегать старым обычаем и свадьбы справлялись в любое, кроме, разумеется, Великого поста, время. Почему оно так получилось, неизвестно, но при советской власти, когда все церкви были уничтожены, а церковные праздники запрещены и не значились даже в календарях, орешане стали их особенно старательно праздновать. Они вспомнили даже такие праздники, которые и деды их не праздновали. И на каждый праздник, хоть ты им кол на голове чеши, не работают, молятся, пьют и гуляют. И с тех пор опять все свадьбы стали справляться только на Спаса.

Партийное начальство боролось с религиозными праздниками, как только могло. Читало антирелигиозные лекции, грозило милицией, организовало для борьбы с праздниками рядовых партийцев и комсомольцев. Но все это кончилось тем, что милиция, рядовые партийцы и комсомольцы сами пристрастились к праздникам и, если орешане забывали какой-нибудь из них, они напоминали: "Товарищи! Да, как же это? Егория Великомученика приближается, а вы еще и самогон не варили?!"

Постепенно с этим свыклись и партийные руководители и стали не столь яростно бороться с религиозными праздниками. Столбышев, например, чинно справлял Рождество, Пасху и только иногда говорил:

-- Ты, Рая, того этого, зачем крест на пасхе нарисовала? Сделай-ка лучше серп и молот!..

Но со Спасом Столбышев никогда примириться не мог. В древние времена старики начали устраивать на Спаса все свадьбы, потому что у них все было рассчитано: к этому времени все летние сельскохозяйственные работы кончались, хлеб был убран, обмолочен: гуляй и веселись! При советской же власти агрономические расчеты, сделанные в Москве, директивно предписывали производить уборку в Орешниках как раз во время Спаса. Вот и получилось, что осыпавшиеся хлеба из-за праздника не убирали еще несколько дней.

-- Ну, что поделаешь? -- почесывая затылок, спрашивал Столбышев Семчука. -- Что, того этого, делать с этим Спасом?!

-- Ничего не сделаешь. Надо только милицию нарядить наблюдать за порядком, чтобы драк поменьше было...

-- Подумать только, такая отсталость?!.. Спас, а? Тут еще, так сказать, организационные неполадки с воробьепоставками, уборочная задерживается, хоть бери и сам празднуй!

-- А почему нет?

-- Что ты, Семчук?! Побойся Бога! -- неожиданно стал вплетать религиозные слова в свою речь Столбышев. -- Как можно нам, того этого, ответственным работникам, партийцам, приобщаться к церковному празднику, да еще храмовому? Боже упаси и сохрани... Я не буду праздновать! -- убежденно закончил Столбышев и почесал свой красный нос.

С утра Орешники преобразились. Празднично одетые люди сновали между домов. Тетка Лукерья, мать комсомолки Нюры, стояла около плетня и, подперев рукой подбородок, рассказывала соседке:

-- А фата у моей Нюры -- одно заглядение... У спекулянта материю покупали... О, Господи! -- всплеснула она руками, -- веночек то, веночек забыли! -- И она суетливо, как наседка, затрусила широкими юбками в избу.

Мимо памятника Ленина четыре старушки, крестясь на ходу, пронесли икону. На гипсового Ленина никто не обратил внимания, к нему привыкли, как к врытому без всякого толка столбу посреди площади. Но Столбышеву, питавшему по долгу службы к Ленину уважение, показалось издали, что белые глаза основателя партии полезли из орбит, указательный палец вытянутой вперед правой руки согнулся: мол, иди-ка сюда, товарищ; так ли я учил тебя бороться с религией?!..

Столбышев зажмурил глаза, отошел от окна, достал из шкафа бутылку водки, оставшуюся после посещения иностранцев, и выпил целый стакан, чтобы заглушить угрызения совести. Совесть у коммуниста, как аппендицит у человека: и ни к чему не нужная, и не всегда бывает вырезана. Выпив, он крякнул, и гулко разнесся звук его голоса по зданию райкома. Столбышев прислушался: ни души, ни единого звука, словно, даже мыши отсюда убежали.

-- Вот и нет советской власти, -- сказал он сам себе и улыбнулся, потом нахмурился, затем опять улыбнулся и опять нахмурился: -- Ничего не поделаешь, идти надо, -- вздохнул он и взялся за шапку.

Около Дома Культуры "С бубенцами" толпился народ. Через открытые для проветривания помещения окна был слышен голос заведующего Домом:

-- Николая Угодника сюда вешайте... Марию Мироносицу -- вот сюда, на место Маркса... Амвон, значит, здесячки устроим... Ровней, ровней икону вешай, это тебе не плакат!

Столбышев потерянным сиротой походил вокруг толпы и никем не замеченный хотел было уже уйти, но к нему подошла его законная жена:

-- Здравствуй, Федя! -- запела она и ласково и с ехидством.

-- Мда!.. Здравствуй, Марфа! -- Столбышев молча и несколько смущенно потоптался на месте, а потом добавил: -- Ты на меня, того этого, не сердись... Тырин тебе передал материю на платье?..

-- Ой, спасибочка же тебе, муж законный, что хоть не все Райке-полюбовнице отдал!..

-- Мда! Ничего, бывает, на данном этапе, так сказать... -- Столбышев скривился и полушепотом попросил жену: -- Дети Маланиных, знаешь, одни остались. Мне неудобно, так я тебе, того этого, кое-что передам для них... Дети за отцов и по закону не отвечают, -- уже шепотом сообщил он и боязливо оглянулся вокруг.

Но никто на него не обращал внимания. Взгляды всех были прикованы к телеге, только что подъехавшей к Дому Культуры. На ней сидели батюшка и диакон. Батюшка был старенький-престаренький, седой, как лунь, и смотрел на всех и ласково и перепуганно.

-- Я отец Амвросий, -- так, вообще, неизвестно кому представился он и не решился слезать с телеги.

Диакон был огромного роста, пудов на двенадцать весом, и весь заросший рыжими волосами.

-- Здорово, православные миряне! -- мощным басом, как в колокол, прогудел он и легко спрыгнул с телеги.

-- От это диакон, -- громко и радостно выругался дед Евсигней, чего с ним никогда раньше не случалось, ибо пуще всего на свете он не любил матерщину.

Первыми под благословение батюшки подошли старые люди. Они целовали батюшке руку и троекратно с ним лобызались в обнимку накрест. Молодежь стояла в стороне в нерешительности. Потом комсорг колхоза "Изобилие" Катя бойко тряхнула льняными кудрями и подошла:

-- Благословите, отче...

Какой-то молодой парнишка в толпе молодежи хихикнул, но сразу же оборвал смех и с серьезным лицом подошел к священнику:

-- Благословите, батюшка...

Так и пошли все один за другим под благословение. А из раскрытых окон Дома Культуры уже гудел распорядительный бас диакона:

-- Не так иконы повешены!.. Осени себя крестом перед тем, как взять святой лик в руки!.. Какой ты заведующий Домом Культуры, если ты не знаешь, как православный храм устроить?!..

После освящения Дома Культуры батюшка Амвросий кропил святой водой во все стороны и восклицал: "Изыдь, нечистая сила!" Покропил он, между прочим, и портреты вождей. К крыльцу стали подвозить молодых. По старому орешниковскому обычаю венчали все пары сразу. Пары чинно стояли перед аналоем. Невесты все в фатах, а женихи с белыми ромашками в петлицах пиджаков. Тырин, стоявший рядом со своей невестой, секретаршей райисполкома, в отличие от всех был в военной форме без погон и при всех орденах. Он долго сопротивлялся венчанию в церкви. Говорил, что члену райкома неудобно, что за это могут и партийное взыскание дать, но невеста уперлась: "Ну, и пусть дают! Великое дело -- взыскание?! Венчаться хочу по-человечески..."