Любовник из провинции - Ксения Васильева

Она не смотрела на него. Он поднял ее голову за подбородок - глаза у нее были полузакрыты. Он легко, так же, как и все, что делал последние десять минут, - прикоснулся губами к ее губам и ушел.

Вера осталась в полном раздрызге - что с ней? Неужели она тоже втрюхалась в этого самоуверенного мальчишку? Когда он подошел к ней, она поняла, - что бы он ни сделал, она не пошевельнетя,- она позволит ему все. Как бедная Лелька.

... Представляю, подумала Вера, что он с ней творил на бульварах

или еще где, если в редакции он посмел такое и не встретил сопротивления! Она даже ничего не сказала! Что это с ней? Холодной красавицей считали ее все на курсе, а вот нате ж... Она и сама от себя такого не ожидала. Но Лельке она не скажет ничего. Был? Да. Попрощался. Передал ей привет...

А ведь он не передал привет Елене! Вначале расстроился, что ее нет. Но в какой-то момент забыл о ней и потянулся к ней, Вере... ... Что было бы, если бы они были где-нибудь совсем одни? Она вздрогнула. Потому что ей этого ужасно захотелось.

Париж так долбанул Митю по голове, что он все пребывание там был как бы в нереальном мире - в мире потусторонних грез, в которые он немыслимым образом попал.

Первый день оказался свободным и он шлялся по Парижу в состоянии прострации и восторга. Он наверное больше часа просидел на ступеньках Сакре-Кер, глядя на лежащий внизу, в жемчужной дымке, Париж. Потом он бродил по Монмартру, останавливаясь около каждого художника, желая скупить все картины, который здесь продавались. Он и купил одну - задорого - но не смог себе отказать: это была белая, как волшебная невеста, Сакре-Кер...

Он заговаривал со всеми подряд, пробуя свой французский, и оказалось, что его понимают, но принимают за иностранца, только

не за русского: венгр? спрашивали его, испаньол? Итальянец? Доходили до немца... И когда он говорил - русский, - это вызывало изумление. Какой-то негр сказал ему: русских таких не бывает, не лги, у тебя акцент, как у меня, а я из Туниса.

Это было необыкновенно!

Потом он отправился на метро к саду Тюильри, сидел там на стульчике среди тюльпанов и чистых песчаных дорожек, и закончил прогулку на Елисейских полях, которые - единственно! - разочаровали его в Париже. Ему казалось, что Елисейские поля - это истинно поля, с зеленой травой, обсаженные могучими дубами, каштанами и липами... А это была широчайшая улица, типа шоссе, с боковыми дорожками, с деревьями, скамейками, но никаких полей!..

На Полях он снова посидел, покурил и к нему, вернее на ту же скамейку, присела с краю девушка, по виду хиппи. Одета она была в веревочный неряшливый длинный свитер и толстые черные колготки. Юбки на ней не было все заменял свитер. На ногах - тяжелые солдатские ботинки. Волосы ее, длинные, коричневые, не причесанные, свисали на лицо. В руках небольшой альбом, в котором она то ли что-то писала, то ли зарисовывала. Профиль, видневшийся среди волос, поражал тонкостью и странной бестелесностью.

Митя вспомнил далекую свою Россию, тамошних женщин и девушек... Ухоженную Веру, нарядную Лелю, аккуратненькую Нэлю... И все ни показались ему глухими провинциалками по сравнению с этой не очень промытой девчушкой. Была в ней какая-то высшая духовность, как в той жемчужной дымке Парижа...

Он посмотрел, чем она занимается, - оказалось, она заполняла крупным резким почерком листы своего альбома. Он решился спросить, что это? Она не удивилась вопросу и ответила, что пишет стихи... Тогда он сказал, что тоже пишет стихи и она попросила прочесть.

- Но ты (он стал говорить, так же, как и она - просто и непритязательно) не поймешь, - возразил он.

Она немного насмешливо ответила, что постарается, не сложнее же его язык, чем суахили, например.

- Я - русский, - сообщил он и ждал реакции. Она немного дольше задержала взгляд на его лице и сказала, - прочти на своем языке, я пойму музыку... Он прочел ей свое последнее о сожженных мостах.

Она внимательно слушала и в конце кивнула: то ли это было одобрение, то ли то, что она ощутила музыку.

- А теперь ты, - попросил он.

Она, не чинясь, прочла, он не привык еще к французскому, а стихи были сложные и он почти ничего не понял, разобрав, что они о каком-то дальнем пути...

- Ты куда-то уезжаешь? - спросил он. Он заметил, что ни она не оценила его стихи, ни от него не ждала распространенной "рецензии", - а ведь в Союзе это было главным в чтении стихов, не само чтение, а что скажут, и если ничего не говорили, значит - труба)

Она ответила, что, да, уходит в Индию, там - правда.

- Когда? - Спросил он, вдруг сожалея об ее уходе.

- Скоро, может, завтра, - так же безэмоционально, как и все, что она говорила, ответила девушка.

- Как тебя зовут? - спросил он, стараясь перенять от нее нравящуюся ему манеру говорить.

- Катрин, - ответила она и не спросила, как зовут его. Она им не интересовалась. Самому лезть со своим именем ему не хотелось и он помолчал, а потом все же спросил: мы можем с тобой еще увидеться? Она с удивлением посмотрела на него и ответила: но мы же вместе? Пойдем, я покажу тебе своего любимого попугая, - и они пошли.

Они бродили по Парижу много часов, сидели в кафе, пили кофе, чай, когда он предложил выпить, она отказалась и снова как-то странно посмотрела на него. Курила она много.

Лицо у нее было очень правильное, но какое-то безжизненное, блекловатое и карие большие глаза будто присыпаны темной пудрой,- без блеска. Она не вызывала у него желания, что-то притягивало к ней другое, не хотелось расставаться, хотя уже наступил вечер и он понимал, что ему давно надо быть в гостинице и предстать перед своим шефом. Кроме него переводчиков не было, хотя у него был непосредственный начальник,- старший переводчик, Олег, парень лет двадцати пяти, сильно тушующийся, когда к нему обращались по-французски.

Митя знал, чувствовал, как говорят, своей задницей, что там, в его нынешней команде зреют тучи, но ему так не хотелось уходить с этих улиц, бешено освещенных огнями, - больше, чем в Союзе в праздники, от этой меланхолической девочки, которая постукивала по брусчатке своими солдатскими ботинками, - здесь не было нигде серого асфальта, который, оказалось! - угнетает и застилает все своей унылостью.

Он снова спросил Катрин, - когда мы увидимся? и она, повернув к нему свое неподвижное бледное точеное лицо вдруг спросила: ты хочешь заняться со мной любовью?

Митя онемел. Он никогда не слышал такого сочетания и не думал, что любовью можно "заниматься"!.. Любить? Да!.. Но заниматься?

А она, приняв его молчание за положительный ответ, сказала, - пойдем и кивнула на темневшую за скамейками полоску травы.

... Там?? подумал Митя, может она - сумасшедшая? А она уже вела а руку, и тут он струхнул. Он сказал ей также, как и она, тихо и без эмоций, - не сейчас, завтра... Мы увидимся?

Она пожала плечами, отпустила его руку, и он снова спросил: увидимся? Там же, на скамейке, на Елисейских, где мы встретились?

Он подумал, что она обиделась. Да нет, она даже обижаться не умеет! Ничто не изменилось в ее лице от его отказа. Митя был потрясен.

... А чердачок?.. Вспомнил он, но тут же ответил себе, но там никого не было, там закрытое пространство, не бульвар же?.. Нет, он не знал Францию, не понимал ее людей, и рядом с этой девушкой чувствовал себя замшелым стариком. От ее предложения он не возбудился.

Они расстались и Митя так и не понял,- придет ли она на Поля или уже будет постукивать своими ботинками по дорогам Европы...

Как только Митя вошел к себе в номер, к нему вбежал старший переводчик Олег.

Он набросился на Митю едва не с кулаками.

- Ты охренел, потрох? Тебе что сказали? Свободное время! Это ты думаешь, сколько? ЧАС! Всего! Понятно? Чтобы смотаться в ближайшей магазин и купить своей бабе трусы, так твою растак! Шеф озверел, он вообще готов тебя выкинуть! А ты, б...ь, шляешься где-то, как король на именинах!

Олег посмотрел на Митю, который спокойно - внешне! - стоял и молчал, и сказал, изумленно покрутив головой, - впервые такого мудака вижу! Его, бляха-муха, взяли куда? В Париж! Сопляка! А он себе разгуливает! Ты, может, ненормальный? Так тебя в психушку надо засадить, а не в загранку заправлять!

Олег устал от крика и сказал уже тихо: быстро к шефу, и молчи там, а пристанет, нанеси ерунды - заблудился, ну и все такое.

Он посмотрел на Митю с глубоким сожалением, снова покрутил головой и вышел.

Митя конечно, понимал, что превысил свои, так сказать, полномочия, но он только сейчас прочувствовал себя совслужащим.

На улицах Парижа, понимая язык, идя с девочкой хиппи, он был гражданином Мира, - и был от этого счастлив. Он вздохнул, посмотрел на себя в зеркало, причесал встрепанные волосы и отправился к шефу.

Шеф был человек далеко не однозначный. Когда-то в давние времена служил он в страшном здании на Лубянке, а потом пошел по экономической линии, но ухватки все сохранил в неприкосновенности. Он был мал ростом, даже чуть ниже Мити, толст, скорее жирен, с тройным подбородком и почти вечной улыбочкой на отекшем книзу лице. Но глаза его, узковатые, заплывшие, излучали такой холод, что в них страшно было заглянуть, - все всегда старались смотреть ему хотя бы в пробор, который был безупречен,- казалось, что в ночи, в постели не распадается ни один волосок.