Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

17 апреля. Я начинаю реже писать. О чем писать? Моя жизнь так убийственно однообразна, так несложна, что не стоит и задумываться над ней. А я сама? – Ведь таких миллионы, и все они думают, стремятся, мучаются, радуются и, в конце концов, умирают. Такова жизнь большинства нас, женщин: мы родимся только для того, чтобы, дав жизнь другим существам, заботиться о них, стушеваться за этими заботами и тихо, незаметно умереть.

Прямо передо мной портрет Наполеона I; я люблю подолгу смотреть на это прекрасное лицо, на эти необыкновенные глаза, и кажется мне, что лицо оживает, глаза загораются, и вот-вот он встанет передо мною, мой обожаемый герой, пред которым невольно преклоняешься. Сила этого гения имеет для меня какую-то чарующую прелесть. Пусть говорят мне, что он презрительно отзывался о женщинах, – в наше время последний недоучившийся мальчишка может сказать то же, но без всякого права и основания. И если бы я жила во времена Наполеона и была француженкой, – я воздвигла бы ему храм…

Рядом с Наполеоном – карточка о. Иоанна Кронштадтского. Даже в этом мой смешанный, пестрый характер дает себя знать: в моей душе могут мирно уживаться и безграничное поклонение Наполеону, и почитание и вера в о. Иоанна…

19 апреля. Я плакала, читая «Страдания Вертера». Последние строки: «Милые, как они резвятся? Вместо моей сказки расскажи им историю несчастного друга» – невозможно читать без слез. Боже, как счастлив тот человек, который может создавать великие произведения, как счастлив тот, кто, умирая, оставит по себе бессмертное наследство! И разве не высшее счастье написать произведение, которое по прошествии ста и более лет живет, говорит прямо сердцу и невольно возбуждает людей к чему-то лучшему, высшему будничной жизни? Гении – счастливейшие избранники всего человечества. Смеясь над всевозможными любовными увлечениями или относясь к ним свысока-снисходительно, – я, читая Вертера, плачу над теми же страданиями, над той же любовью. Значит, есть в этом романе то, что трогает самые холодные сердца. Или мне, живущей исключительно головой, так незнакомо человеческое сердце, что его истинное изображение глубоко трогает меня? – Не знаю… Но теперь нет Вертеров. А Шарлотты? Они-то, может быть, есть, но ведь Шарлотта без Вертера была бы ничто.

26 апреля. Сейчас я раскрыла наудачу Св. Писание и прочла в послании Иакова, гл. 4, стих 1: «И откуда брани и свары в вас?» и стих 2: «Желаете, и не имате, убиваете и завидите, и не можете улучите, сверяете и берете, и не имате, зане не просите». Меня это поразило: точно нарочно я искала этой главы, раскрытой наудачу. Есть что-то освежающее, утешающее в Священных книгах, чего я не нахожу ни в каких других. Возьму читать Четьи-Минеи. С детства я не брала этих книг в руки; а маленькой – чтение их доставляло мне величайшее блаженство.

9 мая. В газете д-р Ласковский из Женевы дает предостережение девицам и женщинам, стремящимся к высшему заграничному образованию, что оно «представляет почти непреодолимые трудности» и «из 100 молодых девиц всего только 2 получили научную степень на естественном и медицинском факультетах», а остальные или умерли, или разъехались, не окончив курса. Ужас охватил меня: действительно, иметь твердое намерение ехать учиться – легко, но каково исполнить его? Как надеяться на свой ум, на свои способности, силы которых испытаны только в среднем учебном заведении, да еще в провинции. Я должна с гордостью признаться, что никогда не верила тем похвалам, которые мне расточали с детства: у меня, к счастью, было или много здравого смысла, или скромности. Впрочем, я не верила чужим оценкам моего ума и способностей больше всего по привычке критически относиться к суждениям других относительно себя. Обо мне так много судили неверно, что в конце концов я уже ничему не верю. Мои мечтания об университете! Но я осуществлю их!

10 мая. …Когда мой кузен расчесывал прекрасные волосы Вали – я с горечью вспомнила о своей длинной, но тоненькой косе; когда он взял ее руки в свои и стал их расхваливать – я со злобой смотрела на свои тонкие, некрасивые и слабые руки, неспособные почти ни к чему, на свою худую, неправильную фигуру… и один Бог знает, что творилось в моей душе. Гадко мне ревновать, и не об этом я думаю. Нет: похвалы наивного и простого мальчика тому, что действительно привлекательно, только ясно показывали мне, что если он не находит во мне ничего, то и никто другой не найдет этого. Урод! Урод! Я знаю, что я могла бы ему понравиться, если бы стала кокетничать, но гордость запрещала мне это. Не унизительно ли стараться обращать на себя внимание? Боже, за что же я такая несчастная?! Я плачу; но напрасно… Бедная Лиза!

18 мая. …Темная ночь, на улицах ни души, слышно, как моросит мелкий дождь… Перечитывая свой дневник, я нахожу, что он похож на записки отчаянного пессимиста. И это – в контраст моей оптимистической роже?! Черт возьми, бывают же на свете противоположности!

10 июня. В Романове, накануне крестного хода (суб. 4), на который сходится масса народа из разных уездов и деревень, в соборе, полном молящихся, вдруг раздались крики: «Пожар, спасайтесь!» Ударили в набат. Произошла паника; все бросились бежать к выходу, а на лестнице сидело множество деревенских женщин, отдыхавших до всенощной; охваченная ужасом толпа, толкая друг друга, искала спасения через их головы…

Несчастные деревенские бабы! я хорошо знаю их привычку тесными рядами усаживаться на лестницах церквей и на паперти, и поэтому-то главным образом они и пострадали при катастрофе: по ним бежала толпа, их головы топтали тысячи ног, и несчастные, не успев опомниться, встать, были убиты.

Что произошло далее – нельзя описать… Убитых оказалось 136 чел., из них 126 женщин. Причина этой трагедии: когда работники затопили в соборе недавно выстроенную печь – повеяло запахом гари и дыма; и вдруг кто-то крикнул зловещее слово… Священники продолжали богослужение, успокаивали народ, говоря, что никакого пожара нет, но с обезумевшей массой нельзя ничего было сделать, – и вот столько жертв, столько ужасных смертей! Боже мой, до чего еще темен наш бедный народ, если среди него могут случаться такие несчастия!

Спрашивается, где же была полиция? что делает городская администрация? Возмутительно и то, что даже не были посланы телеграммы в большие столичные газеты, а между тем находят же возможным и интересным сообщать об отъезде какого-нибудь французского полковника куда-нибудь на велосипеде. Как будто бы русским писателям интереснее знать имя спортсмена, нежели читать о подобных возмутительных и ужасных случаях! Как будто бы не своя рубашка