Пастырь Вселенной - Дмитрий Абеляшев

Обращение к одному собеседнику – аналог нашего “ты” или уважительного “вы” – также имелось в трех вариантах: местоимение “ты” имело равную, превосходящую и воспевающую форму. Как к равному, разумеется, следовало обращаться к такому же, как ты сам, бедолаге с оккупированной территории; в превосходящей форме – к тому, кто имел карточку покорности, если у тебя самого ее еще не было, и к тем из землян, кто удостоился чести сотрудничать с Империей; в воспевающей, разумеется, к хозяевам с нашего доброго Анданора. Звучали они так – равное “ты” звучало “Стети”, превосходящее – “Бряти”, воспевающее – “Арностра”. Как пример приводилась, будто для издевки, фраза “Я люблю тебя”, сказанная землянином другому землянину: “Фрю ля Стеги”. Любить, стало быть, теперь называлось “ля”. Если же у вашей избранницы уже была КП, а у вас, увы, пока нет или же она активно сотрудничала с Анданором, объясняться с ней в любви следовало уже так: “Фрю ля Бряти”. Владимир с ненавистью выключил телевизор. “А на рынке, вернее всего, телевизоры теперь будут снова в цене”, – подумалось ему. И ведь многие, очень многие будут учить этот собачий язык. Чтобы не умереть с голоду. Чтобы устроиться на работу. Владимиру вновь сделалось жутко. Он почувствовал, насколько человек, начавший говорить на этом псевдоязыке, скорее всего специально разработанном для завоеванных планет, незаметно, но стремительно сделается рабом. Дальше стоит лишь начать думать на нем, и вот тебя уже и нет. Как за спасательный круг, схватился Владимир за древко кувалды, которую, словно альтернативу карточке покорности, теперь всюду таскал за собой по квартире. “Как хорошо, что я в Сопротивлении! – думал он. – Иначе как заставить себя жить после всего этого...”

Весеннее солнцестояние уже миновало, и день был чуть длиннее, чем ночь. Наконец, он таки кончился. Владимир сперва думал надеть длинный, черный, по моде неизвестно каких древних годов XX века пошитый плащ, в котором в принципе можно было бы спрятать молот, но передумал. Какой в этом смысл? Анданорцам было абсолютно безразлично, с оружием его застанут на улице ночью или без оружия. В военное время наказание за всякий проступок одно – “приведение тела в не пригодное для жизни состояние”. Ну что же... Не земляне навязали гостям с Анданора такие условия игры. Владимир думал, как он будет спускаться по лестнице, мимо всех соседских дверей. “А вдруг, – подумалось ему, – кто-то посмотрит в “глазок”? А вдруг донесет?” Быть может, имей он какое-либо иное задание от Сопротивления, он бы прятался. Но сейчас – Владимир это чувствовал – ему не нужно было думать о соседях, он не должен был, хотя бы в своем подъезде, прятаться как мышь, даже если логика говорила ему, что делать это следовало бы. Его шансы на успех, по этой же самой логике, были настолько пренебрежительно малы, что и слушать ее подсказки Владимиру казалось неправильным. Если разум подсказывает вам, что вы обречены, перестаньте слушаться его голоса, и, быть может, все еще обойдется. Эта посетившая Володю мысль показалась ему самому очень восточной какой-то и симпатичной. Помолившись молитвами и в дорогу, и на успех дела и засунув за пояс залихватски-разбойничий охотничий нож внушительных размеров, а также прихватив целый моток прочного, металлического в пластике, троса, Володя открыл входную дверь и, не прячась, спокойно вышел из нее с молотом в руке. Ему казалось, что он сейчас вовсе не он, а какой-то то ли герой, то ли даже божество древности. Тор, вспомнил он, спускаясь по лестнице, гулко разносящей его шаги по всему подъезду. Тор – это как раз такой вот парень с молотом. Был ли у Владимира план? Можно сказать, что был. Подкрасться сзади к патрулю и одним ударом оглушить обоих. Владимир вспомнил, что даже не выглянул на улицу, чтобы увидеть, нет ли поблизости патруля. “Что же, – какой-то злорадной вспышкой мелькнула мысль, – это тоже против логики, стало быть, очень хорошо. Да и не возвращаться же”. Если бы кто-нибудь из соседей решился-таки подойти к “глазку”, то увидел бы Владимира, одетого в кожаную куртку, теплые штаны и с наглым и торжественным видом несущего в руке огромный смертоносный молот. Идущего на верную смерть. И у всякого, кто осмелился бы прильнуть глазом к бойнице “глазка”, возникла бы, вопреки той же логике, мысль, что у него все получится – таким уверенным в своих силах и исполненным мрачной решимости смотрелся Владимир.

Володя вышел на улицу и удивился нежданной новизне ощущений – лица, рук, глаз. “Ну да, – внезапно сообразил он. – Я же сто лет не был здесь ночью. Только при свете дня”. Улица смотрелась как театральная декорация. Ни тебе звука машины вдалеке. Ни звона трамвая, или пьяной песни запоздалого гостя, или гогота опасной на вид компании. Ни-че-го. А еще сегодня не было даже ветра. А где-то по улице шел патруль, на который Володя решился напасть со своим первобытным орудием. А у одного из анданорцев, на которых охотился сейчас Володя, в маске был скрыт передатчик. Владимир огляделся по сторонам, выбирая место для засады. Ему понравилась автобусная остановка, стоявшая на весело и мирно освещенной оранжевыми огнями фонарей многолюдной когда-то улице. Эта остановка была сплошь, непроглядно заклеена рекламными проспектами, разумеется, дооккупационной поры. Сейчас эти плакаты смотрелись глумливо и издевательски. “Летайте самолетами компании Аэротранс!” И юная стройная стюардесса, призывно выставившая упитанную ножку с из под кричаще короткой юбочки на фоне трапа. А с и другой стороны рекламировалась жевательная резинка “Фрешснов”. “Жуй только меня, – гордо выпятив грудь, говорила – или просто имела в виду – белая подушечка. – Во мне нет ни единой калории”. А ведь самолеты теперь не летали, более того, были, по слухам, запрещены навсегда. А читать про такую вот диетическую жвачку во время голода было также дико и неуместно. Студентки торговали собой, лишь бы заработать эти самые калории... Н-да. Володя примостился на лавочке внутри остановки и принялся ждать. Он был уверен, что рано и или поздно патруль пройдет мимо него, – насколько он помнил, патрульные еженощно заглядывали в эти края.

Правда, всегда в немного разное время. Быстрее бы – руки начинали зябнуть, но не простым, а каким-то нервным, сотрясающим холодом. Это, должно быть, адреналин, решил Володя и не стал обращать на холод внимания. Прошел час. С неба, непроглядного, да и невидимого сейчас из-под козырька остановки, начали падать жирные, словно разъевшиеся, снежинки. А проезжая часть улицы и без них была завалена этим самым, таким поздним в этом году, снегом. Ведь из транспорта ходили только редкие трамваи, ничего больше, да и то – в светлое время суток. А вся прочая территория улицы напоминала сейчас заснеженное поле, сквозь которое были протоптаны узенькие, сиротливые тропиночки к месту остановки трамвая. Володя лишний раз с тоской подумал, как этот, казалось бы, малозначительный штрих передает один из аспектов умирания такого некогда веселого и, оказывается, так горячо любимого Володей города, как Москва. А холод уже сотрясал все тело Владимира. “Как бы я не замерз тут, – подумалось ему, – как андерсеновская девочка со спичками”. Ага, усмехнулся он сам же неуместности сравнения. Дядя с кувалдой. Володя уже два часа караулил патруль в трех стенах автобусной остановки, хорошо понимая, что было самым слабым местом его плана. В целом логика – ну куда ж от нее денешься – подсказывала, что патрульные непременно пойдут мимо него – тротуар был более-менее протоптан, в отличие от девственно белой, лишь самую малость опаленной солнцем долины когда-то проезжей, а ныне – непролазной части улицы. Стало быть, они пройдут в каких-нибудь трех шагах от него. А у Володи нет даже простыни, чтобы стать белым как снег. Или шапки-невидимки. А надежды, что анданорцы настолько невнимательны, что не заметят бойца Сопротивления с кувалдой в открытой остановке, почти не было. Внезапно Володе в голову пришла заманчивая мысль – он на минутку отложил кувалду в сторону и потянул край приделанного к стеклу рекламного плаката со стюардессой. Оказывается, он был не приклеен даже, а хитроумно фиксирован специальными угловыми и продольными держателями, из которых Владимиру без особенного труда удалось его извлечь. А под ним, как выяснилось, была иная реклама – “Ваш котик обожает Стротик”. Да уж, котик, невесело усмехнулся Володя новому проявлению юмора мертвой, никому, кроме него, не нужной автобусной остановки. Даже двум очень английским черным шуткам на одном плакате. Во-первых, редкий москвич сейчас отказался бы, проварив хорошенько, от сухого кошачьего корма – ведь он был питателен и экономичен; а во-вторых, если кто и не съел свою кошку, то она ни у кого и близко не выглядела такой гладкой и упитанной. Впрочем, Володя давным-давно не видел ни одной кошки – уличных съели, домашние, которых не тронули, сидели по домам и рады были такой пище, к которой раньше бы и не притронулись. Как и люди, впрочем. Владимир встал между двумя плакатами, прижавшись спиной к портрету упитанного котика, а в руках держа плакат со стюардессой, сейчас воспринимавшейся, в своей откровенной позе, как девушка, торгующая собой на рынке. “А ведь каких-то четыре месяца назад это были просто рекламные плакаты, ничего больше, – горько подумал Володя. – А теперь – словно послания из какой-то безоблачной, счастливой эпохи, которую все мы так не ценили. Как весточки с другой планеты, имя которой – Свободная Земля”.