Русские писатели и публицисты о русском народе - Дамир Соловьев

…изо всех европейских народов именно русский менее всех других нуждается в свободе. Русский человек, самому себе предоставленный, неминуемо вырастает в старообрядца – вот куда его гнёт – его прет – а вы сами лично достаточно обожглись на этом вопросе, чтобы не знать, какая там глушь, и темь, и тирания.

Письмо к А. И. Герцену от 13 (25) дек. 1867 г.[372]

Бедны мы до гадости в России – вот что плохо; и потому же очень склонны к воровству.

Письмо к Я. П. Полонскому от 26 окт. (7 ноября) 1876 г.[373]

…сверху донизу мы не умеем ничего крепко желать – и нет на свете правительства, которому было бы легче руководить своей страною. Прикажут – на стену полезем; скомандуют: отставь! – мы с полстены опять долой на землю.

Письмо к Ю. П. Вревской от 18 (30) янв. 1877 г.[374]

Юрий Федорович Самарин (1819–1876)

Есть же в нас уверенность, если хотите, ни на чем положительном не основанная, но врожденная нам и воспитанная в нас наблюдением западной жизни, что в России больше сил, больше будущности, чем в других землях?

Письмо к А. О. Смирновой от 1 мая 1847 г.[375]

Генерал-губернатор говорил мне на днях, что никогда достоинство русского племени и превосходство его над немецким не представлялось ему в таком ясном виде. Картина, действительно, замечательна.

Письмо к А. С. Хомякову от 9 мая 1847 г. из Риги.[376]

Да-с, Александра Осиповна, загадочная землица! Смотрите во все глаза, и вы не найдете в ней ничего выработанного, ничего такого, чем бы мы могли в собственных наших глазах оправдать наши надежды на будущее. С другой стороны, нельзя же не признать, что во всей Европе существует только один народ, носящий Христа в душе своей, только один, для которого не порвалась нить, связавшая земное с небесным, которого взоры беспрестанно сами собою обращаются кверху, а пальцы складываются для крестного знамения при всяком событии, грустном и радостном.

Письмо к А. О. Смирновой от 13 марта 1859 г.[377]

Закал национальный и вероисповедный в дворянстве польском или немецком надежнее и прочнее, чем в русском; там окраска ярче и свежее, у нас она поблекла и выцвела. Нельзя при этом не заметить оттенков и в самой среде русского дворянства: восходя постепенно от низших и средних его слоев, можно проследить, как мало помалу бледнеет цвет народный и вероисповедный, и как, наконец, на самом верху <…> он окончательно исчезает в безразличии чистейшей белизны.[378]

Какую все-таки тайну являет собой <религиозная жизнь> такого оставленного без всякой помощи и невежественного народа, как наш! Спрашиваешь себя, откуда же она берется, и когда пытаешься дойти до источника, не находишь ничего. Духовенство наше не учит, оно совершает богослужения и исполняет требы. Для тех, кто не умеет читать, Библия не существует, остается лишь церковная служба и несколько молитв, передаваемых от отца к сыну, как единственная связь между Церковью и личностью. Но тут оказывается (я твердо убежден в этом), что народ, по крайней мере, в наших краях, не понимает в литургическом языке ни слова, даже в «Отче Наш», который часто читается с пропусками и добавлениями, лишающими молитву всякого смысла. Но все-таки среди этих необразованных умов и душ воздвигнут, как некогда в Афинах, алтарь неведомому Богу, для каждого реальное действие Провидения во всех случаях жизни является несомненным фактом, и когда приходит смерть, эти люди, которым никто не говорил о Боге, раскрываются для Него, словно бы после долгого ожидания. Они в буквальном смысле отдают Богу душу.

Письмо к баронессе Эдите Раден от 22 окт. 1872 г.[379]

Для всякого образованного русского, по крайней мере, для моего времени, Германия Шиллера, Гёте, Канта, Фихте и других тоже является, в некотором роде, отечеством.

Письмо к баронессе Эдите Раден от 21 февр. (4 марта) 1876 г.[380]

Афанасий Афанасьевич Фет (1820–1892)

Наш брат, ружейный охотник, которому приходится за лето изъездить до 1000 верст по всем возможным проселкам и закоулкам, останавливаясь где попало, поймет это лучше всякого. Куда бы вас, кроме помещичьего дома, ни закинула судьба на ночлег, вы везде мученик. Всюду одно и то же. Духота, зловоние самое разнообразное и убийственное, мухи, блохи, клопы, комары, ни признака человеческой постели, нечистота, доходящая до величия, ни за какие деньги чистого куска чего бы то ни было. Всюду дует и течет, и ни малейшей попытки принять против этого меры. Страшный зной, и никакой потребности посадить под окном деревцо. Совершенное отсутствие чувства красоты, ни одного цветка, и если на огороде красуются подсолнухи, то единственно затем, чтобы осенью можно было щелкать его семечки. Вы скажете, бедность. Но почему же в уездных городах, у зажиточных людей, осушающих по нескольку самоваров в день, – то же самое? Тот разительный запах прогорклого деревянного масла и невычищенной квашни, та же невозможность достать чистой посуды или пищи, за исключением вечных яиц. Проездив неделю таким образом, вы и сами убеждаетесь в невозможности достать здесь или завести что-либо порядочное. Нет, думаете вы, нужна еще тысяча лет, – и с этими мыслями вдруг въезжаете в помещичью, хотя и соломой крытую, усадьбу. Все зелено и приветливо. Видно, что здесь на степи дорожат каждою веткой. Там старые ивы нагнулись над прудом, здесь молодые тополи вперегонку тянутся вверх, а в сторонке где-нибудь виден древесный питомничек. Перед балкончиком пестрый партер, и всюду чистые дорожки, по которым ежедневная утренняя роса не мочит ног и не портит обуви. Вы входите в дом, насекомых нет, зловония нет; все чисто, все прибрано к месту. Вас встречает небогато, но мило одетая хозяйка; фортепиано и ноты показывают, что она худо ли, хорошо ли играет. Между тем хозяин, загорелый и усталый, возвращается с работ. Стол накрывают чистейшей скатертью – гордость домовитой хозяйки. Суп без всяких убийственных запахов и – о роскошь! – кусок сочного ростбифа со стаканом хорошего вина. Может быть, этого вина и небольшой запас, но оно есть и радушно предлагается гостю. Вечером вы засыпаете на мягкой свежей постели. Разве это не волшебство? Утром вам предлагают до подставы хотя старомодный, но все-таки покойный экипаж; хомуты целы и смазаны. Мы берем в пример небогатых помещиков.

А. А. Фет. Из деревни.[381]

Пишущий эти строки имел счастие воспитываться (увы! не долее трех лет) в немецкой школе. Отчего, скажите, не только посторонние мне воспитанники, но я сам озираюсь с таким тяжелым чувством (хорошо бы, если бы только с комическим) на наше русское школьное воспитание, и отчего, вслед за тем, я же не могу без чувства искренней признательности переноситься мысленно в немецкую школу? Отчего это? Очень просто! «Как аукнется, так и откликнется». Я чувствую всю меру добра, которого мне желали мои воспитатели, ту любовь к делу и к нам, детям, которая не позволяла им довольствоваться большею или меньшею степенью успехов, более или менее приличным поведением, а заставляла по поводу всякого поступка ученика обращаться к нравственной почве, на которой созревал поступок. Тут все сводилось на нравственную сторону человека. Бывали и у нас взыскания и наказания. Но самым жестоким мучением было идти получать выговор от директора. В случае проступков, изобличавших порочные наклонности, выговор продолжался иногда более часу. <…> Подобные увещания страшно действовали на мальчиков. Многие не выносили нравственного потрясения; им делалось дурно, и ни один, даже из самых порочных, не покидал кабинета без громких рыданий.

В этом же направлении, в продолжение многих столетий, без устали работает в хорошо воспитываемых народах церковная проповедь, и из уст пастырей переходит в уста каждого главы семейства. Бабушка, рядом со сказками и преданиями старины, передает детям правила нравственности и толкования на изречения ее настольной книги Библии. Удивительно ли после этого, что народы, живущие при таких воспитательных условиях, отличаются твердостию нравственных начал и глубоким к ним сочувствием? Все это еще так от нас далеко, что многие способны воскликнуть: «Это все неметчина! Нам этого совсем не нужно!»

А. А. Фет. Из деревни.[382]

Нередко в только что миновавшее для нас, так называемое переходное время доводилось нам встречаться с громкими фразами о широте русской натуры, неспособной будто бы уживаться с строгою определенною законностью. О таких мнимых качествах нашего народа говорилось не с сожалением, а, напротив, с похвальбой. Любители славянской шири забывали, что широта почти всегда проявляется на счет глубины. По узенькому Одеру безопасно ходят большие пароходы, а по широкому раздолью Волги они то и дело натыкаются на мели. Мы привыкли разом пахать по 500 и более десятин в клину, но пашем их на вершок глубины, и когда обстоятельства заставляют пахать всего 50 десятин, то вершковая пахота нас сажает на мель.